Неизвестная сказка Андерсена - [73]

– Ага, обхохотаться. Короче, дальше идем, Артюхин, пропавший твой, тоже числился в штате «Фармы», это, во-первых, а во-вторых, Ефимова фирма готовила заявку на патент для Артюхина. А это, чтоб ты знал, нарушало права «Фармы».

– Погоди, не балаболь.

Бумага нужна и ручка или карандаш. Сесть и записать, а потом над записанным подумать.

Пол в конце коридора, где палас обрывался, задираясь бубликом собачьего хвоста, тоже был ледяным, а еще грязным: мелкий мусор тотчас налип на подошвы. Вот так-то, Ричард Иванович, в свинарнике живете, если вообще живете, а не существуете.

– Я не балаболю, Ричард, ты тормозишь. В общем, по закону все, что изобретено в лабораториях «Фармы», ей и принадлежит. В том числе патент и деньги с него, но вот Артюхин, думаю, такому повороту не обрадовался и через сестру твою связался с Ефимом. Сечешь?

– Деньги уплывали.

Комната, светильник за фонарь, аптека стоит на углу, белые витрины в белом снегу и мерзлая змея жмется к чаше. В комнате стол, в столе тетрадка. Записать, черт побери, он же хотел все это записать. Из окна дуло.

– Штирлиц закрыл окно, – пробормотал Стеклов в трубку. – И дуло исчезло.

– Шутник.

Да какие уж шутки, когда все так непонятно. «Фармикол» и Камелин с Элькой, «Фарма» и чета Сухицких, скорее даже получета, потому что слабая половина исчезла, а ведь она Ефиму алиби делала. Совпадение? Хотя Ефим тоже сгинувши. Что еще? Убитая секретарша. Пропавший изобретатель. И изобретение, которого нет.

Ах да, и деньги.

Деньги-деньги-денежки, слаще пряника, милее девушки, многорукие боги современного мира, с иконами номиналов и ароматами храмов-кошельков. Низкие-мятые пахнут джинсами и карманами, горячими беляшами и пылью газетных развалов. Чуть крупнее – кошельками: кожзам и духи, случайно пролитые, пыльца пудры и номер ручкой, потому что не было бумаги. Третьи – пустотой банковских хранилищ, особой избранной краской и совсем слабо руками. Касаются их редко.

Элька считала, что деньги – это свобода.

Теперь Элька была совсем свободна, но деньги ей не нужны. А вот Сереге и Серегиным приятелям – у него до черта всяких там приятелей – деньги пригодятся. А значит, перекочуют из ящика стола – «Новый завет», между желтыми страницами зеленые купюры, сохнут, как листья кленовые, – в руки. Не жалко.

– Серега, ты на месте? Я приеду. И еще, есть у тебя из наружки знакомые? За одним человеком походить бы надо, посмотреть, чем дышит. Я заплачу.

– Ты про родственничка? Обижаешь, сразу под колпак взяли. Как фигуранта из «Фармикола», он у них старший научный консультант, лаборанточек начальник и пробирок командир. И лицо заангажированное по самое не хочу. У него единственный выход место сохранить – добыть «Фармиколу» патент. И да, ехать не надо, тут ребята звонят, говорят, что…

За ней все-таки пришли. Хруст дверных петель, затекших от неподвижности. Скрип. Окрик:

– Встать. Лицом к стене. Руки за голову.

Страх и стена, серая, холодная, царапающая лицо. Скользкая мысль – кожу теперь долго придется лечить от прыщей и воспалений – и стыд. Чужие руки, ощупывающие талию и задницу, басовитый хохот, тихий голос Семы:

– Отстаньте от девушки.

– Ша, гений, помолчи. Будешь правильно себя вести, будет у тебя с избытком девушек.

Наручники на запястьях и ладонь на плече, жестко поворачивают в сторону двери – белый-белый проем, тоннель в рай и свет, мерцающий тут же. Толкают.

– Пошла, коза.

Ольга не коза. Ольга просто потерялась, устала мечтать, устала верить в сказку, когда-то очень и очень давно, наверное, еще в школе. Верить сложнее, чем действовать.

– Топай-топай ножками… ишь цаца.

В коридоре мигают лампы, запертые в железные коконы, они скрипят и бьют по глазам азбукою Морзе. Точка-тире-точка-тире. Спасите наши души. Спасите, хоть как-нибудь, ведь умирать не хочется. Страшно умирать.

В том, что ведут убивать, Ольга не сомневалась, это же понятно – ошиблись похитители, а потом, осознав ошибку, думали, что с ней делать, и вот придумали. А коридор все тянется и тянется. И звуки шагов, обгоняя Ольгу, несутся к выходу. Звуки тоже не хотят умирать.

Мама потерялась в жизни, папа ушел… кто остался? Когда остался? Почему вот сейчас, в этом месте, вдруг стало одиноко, как будто она, Ольга, только-только начала понимать что-то важное.

Дверь. Самая обыкновенная, обитая серым войлоком, затянутая стальной сеткой, на которую, видно, собирались положить еще один слой обивки – красный винил, синий дерматин или кожу цвета маренго, – но забыли. К двери три ступеньки, коврик истоптанный и мусорное ведро с зонтиками.

Дверь открылась, и темнота за ней столкнулась с мигающим светом коридора. Столкнулась и отступила, спрятавшись за спину человека.

– Давай, коза, чего застыла, – пихнули в поясницу.

– Пожалуйста! Я не хочу умирать! Не надо! У меня есть деньги, у меня…

– Ничего у тебя нету. И не было никогда, – мягко сказал человек. – Потому что на самом деле все мечты твои обман, ты их сама сочинила, для личного пользования. А потом душу продала, чтобы исполнить, и непременно так, как хочется тебе. Поднимайся, никто тебя не собирается убивать.

Ольга поверила.

На той стороне бункера – а в сумерках здание походило именно на бункер, не то врастающий, не то вырастающий из мерзлой земли, но укутанный, укрытый маскхалатом снега и горбом-горой железнодорожной насыпи.