Неизданный Федор Сологуб - [93]

1 июля 1922

* * *

Когда войдем мы ликовать

      В иную весь.

Тебя я буду ревновать

      Не так, как здесь.

Не отпущу Тебя одну, —

      Даю обет, —

Ни в полевую тишину,

      Ни в шумный свет.

Я обведу тебя чертой

      Моей любви.

Моею волей и мечтой

      Цвети, живи.

Все, что любила Ты, найдешь

      Еще милей,

И от меня не отведешь

      Твоих очей.

2 июля 1922

* * *

Я не хочу захоженных дорог, —

Там стережет зевающая скука.

И без того труд жизни слишком строг,

И все вокруг — несносная докука.

Я не хочу нехоженых дорог, —

Там стережет негаданное горе.

И без того безжалостен к нам Рок.

Изнемогаем в непосильном споре.

И вот я медлю на закате дня

Перед напрасно отпертой калиткой,

И жду, когда Ты поведешь меня,

Измученная пламенною пыткой.

Мой верный вождь, мой друг и госпожа,

Ты различать пути во тьме умела.

Хотя б со страхом, женственно дрожа.

Ты подвиг жизни совершала смело.

Припоминать ли мне, как в темный час

Ты погибала страшно и жестоко,

И я в неведеньи Тебя не спас,

Я, одаренный веденьем пророка?

Об этом думать можно лишь в бреду,

Чтоб умереть, не пережив мгновенья.

Не думаю, не вспоминаю, — жду

Последнего, отрадного явленья.

27 июня (10 июля) 1922

* * *

Прими Ее, мой пламенный двойник,

     Мою приветствуй Алетею,

     Склонив к Ней благосклонный лик,

Пока я к здешней жизни тяготею.

Любовь твоих блаженных дней,

     Твоя подруга будет Ей сестрою.

     Да озарится мрак Ее очей

Безгрешной вашею игрою.

В твоем саду есть дивные цветы.

     Цветы Она и здесь любила.

     Цветник свой Ей отворишь ты, —

Не надо, чтоб Ее тоска томила.

2 (15) июля 1922

* * *

Я дикий голод вспоминаю

И холод безотрадных дней.

Мне горько все, что я вкушаю,

Когда уже не разделяю

Я с Нею трапезы моей.

Мои уста уже не рады

Лобзаньям утренней прохлады,

И вдвое тяжек зной дневной,

Когда Она уж не со мной.

Зимой тепло нагретой печи

Меня уже не веселит.

Я никакой не жажду встречи,

И мне ничто не заменит

Ее стремительные речи,

Ее капризы и мечты,

И милую неутомимость,

И вечную непримиримость

Ее душевной чистоты

С безумным миром и кровавым,

Одною грубой силой правым.

И эти милые цветы, —

Пройду ли без печали мимо,

Когда Она средь них незрима.

Во мгле полдневной темноты,

В круженьи мирового дыма!

Не сложит полевых в букет,

В саду садовых не посеет,

Заботою не облелеет

Их нежно-радостный расцвет,

И каждый цветик здесь на воле

Напоминает мне до боли,

Что здесь со мной Ее уж нет.

3 (16) июля 1922

* * *

Всё дано мне в преизбытке, —

Утомление труда.

Ожиданий злые пытки,

Голод, холод и беда,

Деготь ярых поношений,

Строгой славы горький мед,

Яд безумных искушений,

И отчаяния лед,

И — венец воспоминанья,

Кубок, выпитый до дна, —

Незабвенных уст лобзанья, —

Все, лишь радость не дана.

19 июля 1922

Федор Сологуб Поминальные записи об Ан. Н. Чеботаревской

21 сентября 1914 года мы с Малим гуляли по набережным Мойки и Невы. Она уже оправлялась после своего первого приступа психастении, но глаза ее еще были тоскливы, и она засматривалась[*] на тусклые воды. Чтобы ее развлечь и отвлечь от этих мыслей, я прочитал ей только что сложенное тогда стихотворение «Не десять солнц»[666].

Все мои стихи о войне написаны тогда, чтобы ее подбодрить. Без нее их не было бы.

Возвращаясь из поездки с лекцией в январе 1914 г., я вез для Малим кольцо с зеленым камнем, о котором говорится в стихотворении «Неизвестность, неизбежность»[667].

Чем дальше живу, тем более люблю жизнь, хочу работать, и так много замыслов.

Многое люблю в жизни, — но что же из того.

Богато уставленный всякими яствами стол, — но все эти яства вдруг обратились в пепел, — вот что мне осталось после ее ухода от жизни.

Такая жизнь, на что она мне!

Да и нет нам места в жизни, ни ей, ни мне. Не дают места, а пробиваться локтями, зубами, когтями мы не умеем.

Живешь, всем чужой, никому не ведомый. Надо умереть, чтобы узнали.

«Ванька Ключник»[668] ей сначала не нравился. Отталкивала грубость и вульгарность русской части, чрезмерный реализм русского естества.

Кое-что я поэтому смягчил.

Потом она же хлопотала о постановке[669].

Она выбрала и расположила стихи в книгах «Земля Родная», «Фимиамы», «Соборный Благовест», «Небо Голубое»[670].

«Земля Родная» и «Фимиамы» — названия, придуманные ею, также «Небо Голубое».

Печатать «Соборный Благовест» ей теперь не хотелось.

Инсценировать «Войну и мир» — ее мысль[671].

Она вела переговоры с изд<ательством> «Польза» (Антик) о книжках «Маленький человек» и др.[672]

С Фридом и др. о кинедрамах по моим романам и рассказам[673].

Инсценировать «Мелкий бес» — ее мысль[674].

Говорила иногда:

— Отчего мы не встретились раньше! Все бы тогда было иначе.

Да, вся судьба изменилась бы.

Дремлют иногда в небесах ангелы обручения.

Или такова воля Божия?

«Господи, прости мне»…

«Камень, брошенный в воду» — она очень хотела кончить самоубийством, — бросилась в воду. Я настоял едва-едва, чтобы кончалось иначе[675].

И вот она сама — камень, брошенный в воду.

Люди, разговаривавшие с нами о моих книгах, драмах, переводах моих книг — становились часто ближе к ней, чем ко мне.

Так, дружба с Розенфелыюм и О. Миртов[676], с Фегою Фриш[677], с А. Р. Кугелем[678].

Постановка «Заложников Жизни» ей была и радость, и мука.

Самовольство Мейерхольда и Головина чрезвычайно огорчало ее