Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном - [29]

Ему только 39 лет, в декабре ему минет 40… Можно еще подождать… Какой хороший был вечер… И искусство, и политика, и знаменитые люди… Я вернулась домой вне себя от радости… Такою я бывала когда-то, когда мне случалось приходить в восторг без всякой видимой причины…

Пятница, 2 февраля 1883 г. Улица Ампер, 30.

Состоялся роскошный званый обед в квартире по улице Ампер, 30. Явилась баронесса де-Жанзэ, госпожа и господа Гавини, принцесса Бонапарт де-Вильнёв, графиня Дюко, маркиз Вильнёв, де-Морган, де-Монгомери, принц Алексей Михайлович Карагеоргиевич, Эрнстов, барон Нерво, Каролюс Дюран. Было множество сверкающих белизной плеч, бриллиантов, цветов. Нужно ли говорить о том, что Каролюс по прежнему восхитителен. За обедом я сидела между ним и Нерво, который нашел меня красивой сегодня вечером… Он страдает особой манией: всюду ему хочется видеть шик. На мне было легкое белое муслиновое платье, ниспадавшее мягкими складками. Спущенную косу я обвила белой лентой. Мой костюм дополняли бледно-розовые ботинки и розы у корсажа. Каролюс сказал, что наконец-то он видит меня снова такою, какою видел в первый раз, — с той только разницей, что теперь прежняя гордая и своенравная девочка кажется более мягкой и снисходительной. Должно быть, я была высокомерна пять лет назад, мрачна в прошлом году, а теперь я окружена сиянием… Как он любезен! Это прямо неоценимый человек, — он душа общества. Когда поднялись на верх, в мастерскую, он оживлял всех своими песнями и игрой на гитаре. Сегодня вечером уголок под нашей пальмой сияет, и я даю себе слово сделать его знаменитым. После обеда пришло еще несколько человек… Госпожа Рандуэн пела с Каролюсом, Монгомери играла на пианино. Все это было живописно и элегантно…

М. добрый малый. К тому же он много льстит мне, говоря о моей даровитости, о моем таланте, об искусстве… Я смотрю на жизнь с возвышения. Я хочу, чтобы все было прекрасно, честно и благородно… Он утверждает, что я права.

Мама и тетя одеты прелестно. Дина похудела и поразительно хороша. Художники восхищаются ее китайскими глазами, ее полными губами. Я напишу для Салона портрет этой Милосской Венеры во вкусе Рубенса, или, лучше, во вкусе Рембрандта…

Воскресенье, 4 февраля 1883 г., Понедельник, 5 февраля 1883 г.

Третьего дня меня охватила сильная тоска и полный упадок духа. Я нуждаюсь в утешении. Мне хотелось плакать, жаловаться, мне хотелось, чтобы кто-нибудь своим словом успокоил кипевшее во мне негодование… И единственным подходящим человеком оказался бы Г. Это, наконец, нелепо. Я живу воображением. Я создаю себе какую-то вымышленную жизнь, где совершаются какие-то вымышленные события, — и во всем этом я отлично отдаю себе отчет. И все-таки живу так, как будто это и есть настоящая действительность… Этот человек внушает мне такое нежное и чистое чувство, что я начинаю себя спрашивать, не это ли именно и называется любовью?

Мы были на танцевальном утре у госпожи Шарет. Я была страшно зла, потому что пошла туда в шляпке и в бархатном платье, тогда как все молодые девушки были в бальных нарядах.

Это одна из тех глупых и обидных ошибок, от которых можно прийти в бешенство.

Через полчаса мы уехали, чтобы переменить туалет. Но когда мы вернулись, было уже слишком поздно: котильон кончался.

Там был «весь Париж». Тот чисто аристократический, роялистский Париж, которым все так интересуются в данный момент.

В фигурах котильона употребляли картонные кинжалы, в насмешку над теми роялистскими кинжалами, которые открыл «Intransigeant».

Мне не везет. Меня, правда, видели в этом шикарном обществе, но видели меня недовольной, расстроенной.

Все-таки я была вознаграждена…

За час до этого я отнесла Тони головку, которую нарисовала два дня тому назад, вместе с эскизом для Салона. И то, и другое ему очень понравилось. Он сказал мне, что сюжет счастливо выбран, советовал не колебаться и непременно обработать этот сюжет для Салона… Вообще, он наговорил мне много лестного…

Опять новость — к госпоже Гавини приходили справляться обо мне: кто-то хочет сделать мне предложение, во первых потому, что я хороша, во вторых потому, что я чрезвычайно умна, в третьих потому, что во мне нет ни капли кокетства. Последнее, действительно, верно: я смеюсь над всеми этими господами, мои мысли заняты совсем другим…

Мама согласилась бы выдать меня замуж, — хоть сейчас… Это вполне естественно… Я заметила, что после горячих молитв у меня всегда является какая-нибудь новая неприятность… Но это меня не останавливает. Я предпочитаю молиться просто потому, что это успокаивает, утешает меня… Не будь у меня молитвы… да, нет, это хуже чем умереть!..

Я не говорю, что нужно быть религиозной. Я нахожу только, что необходимо иметь Бога, Бога, который обо всем заботится и выслушивает меня, который испытывает меня и когда-нибудь сжалится надо мной.

Наконец я хочу молиться потому, что молитва для меня — это своего рода протест.

Воскресенье, 11 февраля 1883 г.

Я переменила полотно и снова начинаю писать. Я провела в церкви два часа. Скорее за картину! Полотно, начатое в среду, никуда не годится. Вчера вечером я снова взялась за работу, дело, кажется, пойдет на лад. Я уже говорила, что моя картина — два мальчика, которые направляются в школу. Они держатся за руки. Одному из них нет еще 6 лет, другому только что исполнилось 4 года.