Неизбежное - [7]

«Дай!» — бабёнке под юбку (она

не упорствует: «на»)…

Быт сильнее любви.

Карой свыше не назови

очевидное: ближе

то, что ниже.

Ниже пояса. Или травы.

Ныне, в возрасте тридцати,

обязуюсь быть тише воды,

в ноги сильных мира сего

падать, более ничего

не иметь с нищетой босяка, —

тем, что кормится воздухом сквозняка.

Обязуюсь утешить родных,

как дитя, пребывая при них.

Чем не скука (не сука) в законе?

Точка. Без вопросительной вони.

Не люблю ни тоски, ни мозги

не люблю, не люблю мелюзги,

слёз, а также дорог, где ни зги, —

совершая одну из карьер

человеческих: с места — в карьер.

(Пер. Вл. Гандельсман)

ПРИНЯТИЕ

Аккорд.

Но не лихой. Глухой.

Дни начинаются, уходят

с кивком ленивым головы и с вроде

в себя же обращённым взглядом.

Поскольку глаз, лишившийся отрады

увидеть целое, предпочитает отступать.

Ступая, отмеряешь в шаг? почвы пядь опять,

и машинально, ни с того и ни с сего,

шальные и безадресные мысли

захламливают головы твоей совок.

Есть среди них и те, что прежде грызли

тебя, пока в конце концов они

не стали вдруг иголочно точны

и перестали быть источником хлопот.

Вот подметальщик твоего двора,

а вот его метлы неспешный ход —

и нарастающий в совке обычный хлам:

бычки, осколки битого стекла

и голуби убитые вчера.

Или вот эти уходящие колонны

из проигравших бой солдат;

и цвет мундиров — монотонно

серый — на фоне пляжа зимнего; и взгляд

легко догадывается: уже давно

заброшено пространство это и сдано

тоске, проросшей тишиной и немотой,

смиреньем с несложившейся судьбой

и с тем, что реже, неохотнее прибой

на серый пляж несёт уставшую волну,

ещё одну, шипящую сквозь пену:

«Уже почти конец… Уймись: не бейся в стену…»

Но всё-таки такое лучше, лучше,

гораздо лучше истерии изменений.

Такое лучше,

ибо меньше мучит,

чем истерия ожидания, сомнений,

надежд, переложения сегодняшнего груза

на плечи завтрашнего дня,

конфуза,

которого потом не избежать,

поскольку будущее любит лгать.

Такое лучше, чем визжать и бить в ладоши,

высматривая дали в небесах:

они, как горизонт, — увы и ах, —

к твоей приплюснуты спалённой солнцем роже.

Такое лучше также простиранья рук

в прошении извечном, чтобы вдруг,

без упреждения, негаданно-нежданно,

с небес посыпалась земной любови манна.

В конечном счете, всяческого дела

важнее, лучше

открыванье глаза;

как всё кругом, и он достиг предела

переживания стыда;

ни разу

не убоится он отныне, что злодей

проткнёт и выколет его, что из людей

хотя б один заставит обронить

слезинку или схоронить

её за веками… Итак, такое — лучше,

поскольку мертвецом тебе при случае

возможно притвориться;

из сосуда,

налитого пульсирующей болью,

ты сможешь превратиться в груду

гранита серого, которую ты волен

вообразить как статую в бесцветном поле,

как памятник себе, —

и никакие голоса

уже не вынудят тебя скосить глаза.

(Пер. Н. Джин)

ПОДРАЖАНИЕ ЧЕХОВУ

Минувшей ночью мне приснился русский фильм

о дачной жизни в девятнадцатом столетьи.

В нём — платья белые, и кружева, и свет мерцающий,

и чайки, слёзы тихие, клубничное варенье —

и утончённое высокомерье растеклось

в какой-то смешанности тайной; или — в нежной страсти…

Причём, о смешанности и о страсти тайной

приходит мысль не раньше, чем увидишь —

как в белом женщины, уединившись в спальнях,

расчёсывают волосы себе…

Потом ладонями поглаживают груди…

И бёдра с внутренней и внешней стороны…

Себе опять же… И постанывают глухо, —

гораздо тише, чем вполголоса…

В то время, как мужчины на лужайке

толкуют об утраченной любви;

или о той, что не сложилась…

Ещё они, мужчины на лужайке,

так любят думать об осеннем листопаде…

Но счастливы они, увы, не раньше,

чем их негромкий, как резина, разговор

прервёт служанка приглашением на чай…

(Пер. Н. Джин)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Моей бабушке Гуло Баазовой

Всё покосилось.

Дом, где родилась ты,

уж стены сдал свои на милость

плесени, годам.

На небе звёзды, — даже те, как говорят,

не из желания уже мерцают, из нужды.

А боги те, которым доверяла, —

убивцами на деле оказались.

И всюду, где приметить сможешь шею,

вглядись, — на ней же разглядишь петлю.

Там горы, город обступившие кольцом,

раззявили свои зевала

и морем излились — аквамаринового цвета.

Но небо утомилось это море отражать —

и напустило облака на отражение.

Ещё тут говорят, что это — рай

для неспособных видеть сквозь сомнения.

Но то — не место для людей, которые пока не позабыли

как можно помолиться безо всяких слов.

То — место прошлого, разрушенного до основ;

и Бога брошенного,

со зрачками голубыми,

Который странником бродяжит в Собственном краю,

бубня Себе под нос одно пророчество:

«Стоять тебе, где есть ты, в одиночестве».

Всё расшаталось.

Время, — и оно утратило свой смысл былой.

И ты грустишь: ты не желаешь ничего

изо всего того, что стало прошлым.

Или по крайней мере — так оно тебе и кажется.

И новый день не наступает — просто заново случается…

К утру поближе он внезапно распадается

по шву — и так ещё один рождается,

не знающий воспоминаний.

Существованье, как и есть, необработанным

предстанет,

и ты поймёшь, что «Пустота»

другим его названьем станет, —

того, что есть «Сейчас»; его заглавной испостатью.

Как заполняется прореха, темнота?

И как пройтись по уничтоженной террассе?

Никак. И ты стоишь примёрзшая к земле.

И в изумленьи озираешься кругом.

Моленью собственному внемля… Дом…