Нехитрые праздники - [16]

— …Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть! Но пока есть среди нас такие, как Лютаев и Чибирев, не цвесть нашему саду…

Вдруг еще одна душа недоуменно поднялась. Люся. Сама не заметив, встала. Округлое ее лицо пылало.

— Но Сережи ведь в общежитии совсем же не было.

Фоменко приподнял очки на лоб и поглядел с прищуром.

— Как ваша фамилия? — спросил. — Вы что, разделяете взгляды Лютаева и Чибирева?

— Да… То есть… какие взгляды? Никаких же таких взглядов…

— Вас тоже не устраивают педагоги, институт?

— Почему?

— А вот Лютаеву Питера Брука подавай.

— Я этого не говорил! — воинственность Сергея угасала.

— Мы слышали, что вы говорили. Послушайте, что говорим мы. — И снова Люсе: — Так вас устраивает институт? Что же тогда может быть общего в ваших взглядах?

— Она не учится у нас, — нетерпеливо осведомил Кузьмин. — Это не наша студентка. Одна из приходящих к Лютаеву.

— Вы не наша?! — изумился Фоменко. — Вы с улицы?

— Почему с улицы?.. — Люсин светлый лунный лик пошел эрозией. — Я работаю.

— А что вы здесь делаете?

— Просто… Несправедливо же… Его же не было!..

И тут раздался общий хохот. Подступал, казалось, подступал — и вот прорвался. Дружный, и даже как бы благодушный хохот.

И только Люся заплакала. Боря, глядя на нее, тоже часто заморгал. Склонил голову и Сергей… Что-то ему перед ней, перед Люсей, стало вдруг стыдно. Жалко ее стало. И себя вместе с ней, и друга. И все крутилась недоуменная мысль, что вот странность — столько народу собралось, пришли, сидят, с какой, собственно, целью? И ни у кого не спрашивают: что вы здесь делаете? Никто не смешон. А Люся, может, единственная, для кого все это имело смысл — случайна здесь и смешна! Впоследствии, Сергей был уверен, собрание в пересказах присутствующих превратится в хохму, в которой самое большое место будет отведено именно тому, как поднялась заступница… А может, это и верно, так и должно быть, что она одна останется в памяти?

И тут Сергей, как ему почудилось, уловил мысль нужную, важную, которую не высказать не мог.

— А что бы там ни говорили, — вновь поднялся он, — уверен, окажись сейчас наша Родина в опасности, не Кузьмин, не кто иной, а именно мой друг Борис Чибирев первый пойдет! Надо будет — за Родину, за всех, кто здесь, с гранатой под танк кинется! Не пропустит.

Сел и спокойно, уверенно посмотрел.

10

Боря не поднимал глаз на отца и мать. Стоял, потупившись, поглаживая морду Эфе, черной домашней овчарке. Эфа, поскуливая, ластилась, лизала хозяину руки.

— …Почему не хочешь, чтоб сходили мы с отцом? Как же это так, все экзамены без троек сдал, не пьет, не курит, как же исключили? — напевными всхлипами тянула душу мать. Она сидела напротив, на диване. Боря видел лишь ее полные, сомкнутые по-девичьи колени да краешек свисающего на них кухонного полотенца. — Я к депутату пойду. Мы не где-нибудь живем! То им учитель ваш не угодил… А так он тебя, когда мы ходили, нахваливал! Ты помнишь, Коленька?

Коленька, Борин отец, стоял в двери, заполняя собой весь дверной проем. Боря глаз на него не поднимал, но видел: стоит в майке, руки, как два кривых бревешка — они всегда у отца полусогнуты и чуть вперед. Смотрит не то чтоб тяжело, но серьезно. Одно слово — молотобоец.

— Завтра, отец, отпрашивайся с работы — и пойдем. Только ты, Боря, не таи, прямо скажи, если там чего еще было.

Эфа виновато, часто мигая, тянула морду. В зрачках ее Боря видел свое отражение.

— Остался на ночь в этом общежитии и сразу… Может, тебя Сережа в какую историю втянул?

Крохотное человеческое лицо то пряталось, то выглядывало из глубины собачьей тоски.

Кругом получался он, Боря, виноват: перед родителями, Сергеем, перед самим собой, мечтой своей — через какие-то два года уже стал бы актером, играл на сцене… А теперь что? Снова поступать? Лотерея…

— Ладно, — проговорил отец. — Исключили и исключили, нечего ходить. Не заслужил бы — не исключили. — Голос у него не громкий, не басовитый, скорее высокий. Но скажет — и кончено. — Сразу же в этом институте нечего было делать. Вон нефтяной рядом.

— Ага, чтобы в тридцать лет кровью харкать?! Собирался в морское, сама отговорила, хотела, чтоб дома был… Посмотри, отец, глянь на Эфу — все понимает! Борюшка ты, думает, Борюшка наш… — И мать снова протяжно заплакала, только жалобнее, словно собственное горе вместило в себя и переживание собаки.

— Ничего. Не в тюрьму сажают…

— Типун тебе…

— Жив, здоров, пусть понюхает, почем она… Иди лучше стол накрой. Горе не горе, есть-то надо.

— Лишь бы брюхо набить… — проворчала мать, послушно поднимаясь. — Эх, Боренька, сынок… Думали с отцом, станет сын артистом, оденемся, в театр пойдем…

Отец прикрыл за матерью дверь, приблизился. Взял лежащую на столе телепрограмму, посмотрел. Бросил.

— Выгуливал? — указал взглядом на Эфу.

— Я же только пришел.

— С какой ты там, в общежитии этом, змеюкой спутался?

Боря вскинул в изумлении глаза.

— Поди, подрались из-за нее?

Неожиданно для себя согласно кивнул.

— За учителя их… — протянул отец. — Как же… — Замахнулся от плеча. — По губам-то… Тут их, змеюк, мало, надо еще и там… Вчера как пришел, чую от рубахи-то!.. Как бы еще заразу какую… Боролись они за справедливость!.. Завтра пойдешь, направление возьмешь на медкомиссию — и ко мне в бригаду. — Отработав положенный стаж в горячем цехе, отец перешел на более легкий труд: бригадиром грузчиков на базу. — Вот тебе и весь театр.