Негодяй - [13]

— Вот и отмываемся, — улыбнулся младший лейтенант. — Трудное это дело, брат, и долгое.

— Может, я пойду лучше, а? — Виктор остановился. — Побеседовали по душам, и хватит.

— Будь здоров.

— Буду. Желаю скорейшего повышении по службе! — Виктор насмешливо козырнул, повернулся и быстро зашагал прочь.

Мать гремела на кухне посудой. Он бесшумно прошел в свою комнату. Сел за стол, подперев голову и глядя в черное окно. Достал из кармана помятую фотографию молодой матери с Робертом Сидякиным, поставил перед собой. Снова надолго замер, глядя на фотографию. Мать улыбалась. И Роберт Сидякин смеялся, обнимая ее за плечи.

Виктор закурил, включил проигрыватель, поставил пластинку. Зазвучал Бетховен, Виктор слушал, смотрел на фотографию.

Вдруг из кухни послышался короткий резкий крик «матери, затем грохот падающей посуды. Виктор вскочил, бросился на кухню.

Татьяна обожгла руку, схватившись за раскаленную сковородку. Она дула на обожженную ладонь, морщилась, и от боли на глазах выступили слезы,

— Ну-ка, дай посмотреть. — Он взял руку матери, подул на ладонь. Мать тихонько застонала. — Где у нас облепиховое масло?

Виктор нашел в аптечке пузырек с маслом, принялся бинтовать руку.

Татьяна смотрела на его склоненную голову, на руки, которые вдруг сделались такими заботливыми и даже ласковыми, и, несмотря на сильную боль, она тихо улыбнулась, другой рукой осторожно погладила его по голове. Виктор инстинктивно отшатнулся, посмотрел на нее.

— Извини… это я так… — она вновь улыбнулась смущенно и виновато.

— Ну вот. — Он кончил бинтовать, завязал на запястье бантик.

— А на работе как? — снова улыбнулась она.

— Возьми бюллетень.

— А еду тебе готовить?

— Перебьюсь.

— А умываться?

— Одной рукой научишься. — Он представил себе, как она будет умываться одной рукой, и тоже улыбнулся.

— Конечно, научусь. Знаешь, я в университете на третьем курсе правую руку сломала, гипс почти месяц носила. Так я левой рукой научилась писать. Не веришь?

— Почему? — пожал он плечами. — Верю…

— Под конец так быстро писала, все только удивлялись.

— И Павел Евгеньевич тоже? — спросил, как ударил.

Мать вздрогнула, напряглась. Выражение лица вновь стало сухим и строгим.

— Павел Евгеньевич читал нам лекции. И то всего последний курс.

— А когда ты с ним… познакомилась? До моего папаши или после?

— После… много после. Тебе уже полтора года было.

— И что же папаша? Не ревновал?

— Нет. Мы к тому времени уже друг друга не знали. — Она посмотрела на него, попросила: — Поставь мне кофе, пожалуйста. Ты есть не хочешь?

— Да нет. Я в кафе перекусил. — Он налил чайник, поставил на плиту. Потом насыпал кофе в кофемолку. Раздался треск, переходящий в противный металлический вой. Через минуту кофе был перемолот.

— Сколько тебе ложек?

— Три и две ложки сахару.

— Очень крепкий. Это вредно, — сказал он, насыпая кофе в джезв.

Мать только усмехнулась:

— Курить тоже вредно, а ты куришь.

— Ты тоже, — не отворачиваясь от плиты, ответил он. — Давай не будем выяснять отношения. Давай мирно сосуществовать.

— Давай, — вздохнула она. — А насчет курения ты все-таки подумай. В твоем возрасте никотин особенно вреден. Неужели ты думаешь, что родная мать желает тебе зла? Но меня ты слушать не хочешь, ты слушаешь своих уличных приятелей, которым абсолютно наплевать, что с тобой станет в будущем. А родную мать ты считаешь врагом.

Виктор со стуком поставил джезв на стол и вышел из кухни. Она не успела договорить. Было слышно, как он захлопнул дверь в свою комнату.

…Вновь он уселся за столом, глядя на фотографию матери и Роберта Сидякина. Пластинка смолкла. Виктор взял фотографию и медленно разорвал ее пополам, отделив Роберта Сидякина от матери. Потом щелкнул зажигалкой и мстительно глядел, как пламя пожирает счастливо смеющееся лицо отца. Бросил скрученный пепел в пепельницу и, помедлив, поджег половинку, на которой была изображена мать. И тоже долго смотрел, как в пламени исчезает се лицо. Потом встал, прошел в прихожую, надел дубленку и вышел из квартиры, захлопнув дверь. Когда мать выбежала на лестничную площадку, его уже и след простыл.

Он бродил по улицам, поеживаясь от холода. У стеклянной двери кафе он остановился, глядя через запотевшее стекло в зал. «Лабухи» старались на эстраде. Все в ярко-красных вельветовых костюмах. Заходить не хотелось, он просто стоял и смотрел. Вдруг из кафе вывалились четверо парней. Трое прижали одного к стене, хватали за отвороты пиджака:

— Тебе сказали, козел, не подходи к ней? Сказали или нет?

И один из троих ударил парня кулаком по лицу. Тот согнулся, закрыл лицо руками, ожидая новых ударов. Его ударили еще раза два и больше не стали, потому что он не сопротивлялся, стоял и покорно ждал.

— Ну его к черту, пошли, — сказал один, и вся троица направилась обратно в кафе.

А парень, которого били, выпрямился, платком вытер кровь с разбитой губы, сплюнул. Виктор с брезгливостью наблюдал за ним, потом сказал:

— Так тебе и надо… слизняк!

Парень вскинул голову, будто его ударили снова, громко ответил:

— Ну и что? Я все равно ее люблю, попятно? И она меня любит. Им же самим потом стыдно будет. И не твое это собачье дело, понятно?