Негатив положительного героя - [73]

В запорожском пространстве, в периметре черных дыр,

И когда кандидатскую диссертацию защищал,

Перепутались формулы с дыр-бул-щил.

«Комсомолец» разваливался по частям.

Говорили ему: В океан не ходи!

Пионерское детство, однако, блюло на часах

Большевистскую физику вместе с Роже Гароди.

Америций-120 шестнадцать веков проникал

В эпителий народа, творя абсурдизм во плоти,

А другой америций, как сытый, икал,

За шестнадцать минут все пожрав на пути.

Петра Келли, я думал, что ты коммунист,

Не сочувствовал «зеленым», думал: изъян!

А теперь просто вижу, как ты падаешь вниз,

И с тобой – генерал Бастиан.

То ли падаешь вверх средь кометных шиншилл:

Исчезает зеленый германский рай.

Черен был черный дыр, черный бул, черный щил.

Ауфвидерзеен, майн самурай!

Как мы молоды были, когда курили махру

И строили совковые атомные города!

Кругло-квадратный большевистский хрущ

Даты жирного счастья назначал тогда.

Физик лирика сильно тогда понимал,

В твисте огненном крутил Тарковский Андрей,

Индустрия маячила свой шершавый маял,

Дул по строчкам гиперборей.

Возникал мотоцикл, возникает и нынче он, мча,

И махновцем загульным ревет, матерясь в самогонном плясу.

Раздави на лету, мотоцикл, паука-стукача,

И возникни опять, словно Фауст, продавшийся псу!

Кто продулся в той сделке, чей слаще искус?

Черный пудель крутит свой хвост.

Пожирающий время Чернобыль, как кактус, топорщит свой ус.

Древо жизни шумит, ДНК приглашает в хаос.

Кто трехглавых телят не видал, пригласим

К речке Припять, Припять ее гать,

Над которой развесил красные свои волосы

Всесоюзный физический гад.

В мексиканской глуши суждено мне пропасть.

Отдаю свое сердце жрецу!

Вот и лопасти плоско лопатят лопасть:

Стокопытно лететь жеребцу!

Кто прислал мне такой стокопытный презент,

Сам себя бьющий вспышками шпор?

Опускается в койку мою Президент,

Приглашает в «Эксцельсиор».

11. В районе площади Дюпон

Пропал Женя Кацнельсон, по-американски говоря, Джин Нельсон. В редакции журнала, где он работал «фриланс», ну внештатником, его хватились не сразу. Этот журнал, в общем-то, был как бы и не совсем журналом, а скорее обществом, ассоциацией, что ли, наблюдавшей за процессами демократии и тирании, ну и так далее. Там был, конечно, большой русский отдел, и Женя туда ходил каждый день, хотя мог и не ходить. Все-таки он считал своим долгом появляться там ежедневно, или, может быть, ему какая-то подсознательная хитрость так диктовала: ходи, мол, каждый день, приучишь к своему присутствию, и тогда тебя возьмут в штат. Ситуация довольно типичная: русские «фрилансы» в подобного рода заведениях вообще качаются, употребляя заезженную философскую метафору, как «мыслящий тростник».

Метафора сия пришлась тут, надо сказать, кстати. Он всегда как бы слегка покачивался под каким-то своим внутренним ураганчиком, этот Женя Кацнельсон. Придешь иной раз в эту самую «Конституцию» (так назывался журнал), и тут вдруг среди преувеличенной деловитости от стены к тебе качнется такая сугубо московская фигура. Славный, хорошенький человек с оленьими глазами лет сорока. Глаза лет сорока, а фигура юношеская. Курточка до пояса, ну джинсы, теннисные туфлишки, такой универсальный молодежный стиль, принятый и у нас, в районе площади Дюпон.

Я помнил его еще по Москве, или мне казалось, что помнил. Не исключено, что мы не раз оказывались за одним столом в каких-нибудь шумных артистических компаниях. Он, во всяком случае, постоянно мне напоминал о разных московских людях, нередко знаменитостях. Не слышал, как там Олег, или как там Галка, или какой-нибудь Юстинас? Мы выходили покурить – в учреждении уже шло свирепое искоренение никотина – и, стоя на лестнице, упражнялись в московских сплетнях пятилетней давности. У Жени глаза тогда начинали даже как бы светиться некоторой дерзновенностью, и шаткости убавлялось; он явно вспоминал нехудший период своей жизни.

Однажды он сунул мне свою «каррикулум витэ» (для непосвященных – это нечто вроде анкеты и автобиографии вместе), чтобы я ее где-то показал на предмет поисков работы. Бумага отражала не очень-то нетипичную судьбу русского художественного мальчика. Окончил архитектурный институт, выпустил книжку стихов, играл в джаз-рок-ансамбле «Склад оружия», был лектором по древним сооружениям в обществе «Знание», снялся в кино, поставил пьесу и… эмигрировал.

Тут у нас многие в эмиграции как-то чрезмерно демонизируют, то есть героизируют свой поступок. Эдакие взбунтовавшиеся ангелы социализма! «Мы голосовали ногами против советской власти!» Однако, голосуя ногами, надо все-таки хоть раз ей под задницу ногой заехать, не так ли? Ну уехали, господа, и уехали, не надо, право, уточнять, кто чем голосовал против старухи, и уж тем более высокомерничать по отношению к оставшимся.

Женя Кацнельсон был не из тех, что кичились своим «поступком». Он явно тосковал по прежней жизни, где помнилось ему все то, что было, пропетое окуджавами, галичами, высоцкими, верониками долиными, все то московское, волнующее, непонятное в журнале «Конституция». В Америке он «резидентствовал» с середины семидесятых, то есть больше десяти лет к тому моменту, как пропал. Как художественная личность здесь себя, мягко говоря, не очень-то проявил. В «Конституции» он занимался в основном разборкой советской прессы, производством дайджестов для начальства, кое-каким переводом. Деньжата все-таки притекали более или менее постоянным ручейком, что позволило ему в конце концов получить в банке заем для покупки квартиры. Помнится, он был колоссально взволнован и горд этим обстоятельством. Еще бы, свой дом! Знаешь, заведу себе собаку! Буду жить вдвоем со своим сеттером! Бедняга какая, подумал я тогда о нем каким-то странным макаром. Экая в самом деле бедняга, почему-то подумалось в каком-то российском литературном, штабс-капитанском ключе.