Она была воспитана в религиозном страхе перед «низменными вожделениями плоти» и не могла преодолеть отвращения к физической стороне любви.
Мрачный покой дома, скорбевшего по усопшей, нарушался время от времени воем собаки Клер и всхлипываниями Герти, пытавшейся ее успокоить.
— Проклятье! — простонал Дэвид, когда Мифф вошла к нему в комнату. — Нельзя ли унять этого пса?
— Я запру его в сарай, — пообещала Мифф. — И вот что, папа, — продолжала она, стремясь вывести Дэвида из оцепенения, — нужно послать объявление в газету… И вообще впереди много дел…
— Разумеется, — с беспокойством встрепенулся Дэвид. Для него было почти облегчением освободиться от бремени дум. — Я позабочусь обо всем.
Он взял себя в руки и обдумал все, что следовало сделать: достать свидетельство о смерти, зарегистрировать кончину, поехать в похоронное бюро, отдать все распоряжения относительно похорон. Погребение на кладбище или кремация — что предпочла бы сама Клер? И какого священника пожелала бы она пригласить, чтобы отслужить панихиду, и где — на могиле или в крематории?
Бизнес, связанный со смертью, ужаснул его. Оказалось, что церемония погребения, до мельчайших подробностей разработанная, согласно закону и обычаю, совершенно не оставляет времени для печали и слез. Фирма, ведавшая похоронными делами, куда он позвонил, действовала быстро и исполнительно, но переговоры с ее елейными представителями относительно вида и стоимости услуг выматывали все нервы. Какого рода гроб должен быть доставлен? «С украшениями? Может быть, дубовый, с серебряными ручками, обитый внутри белым атласом? Катафалк, конечно, современный, а сколько карет для провожающих?»
— Боже мой! Делайте все, что нужно и как положено! — единственное что мог вымолвить Дэвид.
На следующее утро непрерывно звонил телефон, друзья и родственники выражали соболезнование; пришло множество писем, в том числе и открытки от мастерских, принимающих заказы на памятники и надгробные плиты. Из глубины сада доносился вой собаки Клер, запертой в сарае. И Герти горестно распевала «Спасенный Иисусом» и
Мы соберемся у реки,
Прекрасной, прекрасной реки,
Мы соберемся у реки,
Что течет у престола господня.
Гвен в отчаянье кричала:
— Замолчи! Ради всего святого, замолчи, Герти!
Герти умолкала на минуту, затем с плачем начинала объяснять:
— Я только хотела утешить всех вас: сказать, что она сейчас на небесах, в славе, и что мы все тоже когда-нибудь уйдем к ней.
— Да, да. Я знаю, — отвечала Гвен, устыдившись своей несдержанности, — Но нам слишком сейчас тяжело, и ничто нас не утешит.
В день похорон дом был полон цветов. Их тяжелый сладкий аромат и опавшие лепестки оставались еще долго после того, как венки были вынесены вслед за гробом. Длинная блестящая черная машина, в которую поставили гроб, медленно двигалась по аллее, мимо темных сосен, сопровождаемая двумя каретами и пестрым скоплением машин с друзьями и родственниками. Процессия тихо двигалась по улицам предместья в туманную даль под моросящим дождем.
Когда они вернулись из крематория после краткой заупокойной службы, подавленные и обессилевшие, им ничего не оставалось, как примириться с мыслью, что от Клер осталась лишь горсть пепла. Ее любимый терьер продолжал выть. Герти плакала навзрыд. Но ни Дэвид, ни дети не могли говорить о той, чья любовь и заботы всегда согревали этот старый дом. Без нее он казался пустым и теперь уже совсем осиротевшим.
— Как дела в лаборатории? — спросил Дэвид Нийла, который собрался ехать к себе в больницу.
Лицо Нийла оживилось, как только он заговорил о работе. У него было тонкое энергичное лицо, покрытое бледностью как у людей, ведущих затворнический образ жизни. Тонкий, с раздувающимися ноздрями, нос придавал ему самоуверенный вид. Зрачки его глаз расширились, и цвет их, обычно голубовато-серый, светлый и холодный, потемнел до глубокой синевы, взгляд зажегся энтузиазмом. Его руки, тоже оживившиеся, отбросили назад упавшую на лоб светлую прядь волос. У него были сильные гибкие кисти рук, белые, с изящно, как у женщины, отделанными ногтями.
Дэвид перевел взгляд на свои руки, загоревшие, с коротко остриженными ногтями, и отметил их разительный контраст с руками Нийла и вместе с тем сходство их нервных, сдержанных движений. Он знал, как различны они с сыном по характеру и по внешности, и в то же время чувствовал, что они прекрасно понимают друг друга.
Он восхищался высокой худощавой фигурой сына, облаченной в безупречно сшитый серый костюм, с которым гармонировал пастельно-голубой цвет его галстука и носков. Но Нийл отнюдь не был щеголем, Дэвид это знал — он был просто серьезный молодой врач, желавший, чтобы его одежда производила впечатление безукоризненной чистоты и аккуратности. Дэвид, в несвежей белой сорочке и поношенных брюках, опоясанный ремнем, чувствовал, что рядом с сыном он выглядит не слишком-то презентабельно. Нийл еще не совсем усвоил выработанную им для себя манеру держаться. В нем было еще много юношеской незрелости и недоставало мужской уверенности в себе: сталкиваясь с темными сторонами жизни вне стен лаборатории, он оказывался гораздо более уязвимым, чем сам думал.
