Нефть в наших жилах - [55]

Он теперь убедился.

Она не смогла дать ему того, чего он от неё ждал — это по определению невозможно, но именно в этом и заключается вся квинтэссенция человеческих отношений. Она не смогла. А, может, просто не захотела? Жалела душевные силы, отдавая их работе до самой последней капли, вычерпывая себя до дна, так, что ничего уже не оставалось на долю того, кто был рядом?

Запоздалое раскаяние отозвалось в душе Онки тихой грустной болью — она не могла не понимать, что вернуть уже ничего нельзя, прошлое оно тем и таинственно, и страшно, и прекрасно, что его невозможно ни переписать, ни искупить, оно способно лишь стать фундаментом к чему-то другому, новому — Онки с присущей ей гордой независимостью не стала просить Гарри вернуться — больно мелодраматично, дешево это выглядело бы — она исправно переводила на его счёт алименты и не навязывала встреч. Если она прежде всегда сама решала, как жить, то теперь пусть Гарри решит, хочет он жить именно так или нет.

2

Небо было розовым как клубничный йогурт. Воздух — чуть голубоватым. Горели оранжевые фонари. Ранний вечер, живописные окраины Аттлантсбурга. Элитные небоскребы с придомовыми территориями, обнесенными заборами, засаженными розами и тюльпанами. Взволнованно замершие в безветрии парки, скверы, бульвары, пруды с гигантскими белыми водяными лилиями, похожими на лебедей, и с утками, наученными клевать хлеб с ладоней.

Дышится здесь привольнее, чем в центре, каждый вдох — точно глоток минералки со льдом. Онки не спеша шагает по широкому тротуару, под мышкой у неё — папка, последнее дело на сегодняшний день. Ещё два квартала осталось пройти — покажется крытая стеклом крыша ресторана, расположенного на острове в живописном пруду. Там должна состояться встреча.

Онки гонит назойливые мысли о разводе, она старается не думать о том непривычном ощущении, что дома никого больше нет: стоит квартира пустая, тихая, как музей или закрытый магазин; когда она войдет в прихожую, сработает датчик движения и включится свет; она пройдет на кухню, выпьет стакан воды, проделает всё то же, что всегда, откроет дверь спальни, впустив туда свет, и постель, выступающая из темноты безупречно застеленным углом, будет холодная, неживая; Онки ляжет на неё — одна на всю щедрую двухметровую ширь — хочешь руки раскинь, хочешь — ноги, валяйся звездой, если душа простит… Грустное это чувство — свобода…

Вход в ресторан — по горбатому мостику над неподвижной, как крутое желе, водой пруда. Толстобокие кувшинки густо и сладко пахнут свежими устрицами. Высокие стеклянные двери раскрываются перед Онки, администратор в строгом костюме пристрастно её оглядывает — в такие места не заходят с улицы.

В ресторане два зала — нижний — с роскошными мягкими креслами, оплетенными лозой, и массивными овальными столами под камень. Трехметровые окна от пола занавешены тростниковой соломкой. Верхний зал — мансарда с раздвижной стеклянной крышей. Жаркой летней ночью можно, потягивая дорогое вино, любоваться звёздным небом. В дождь — созерцать сорвавшуюся с неба лавину воды…

Онки поднимается по лестнице. Верхний зал почти пуст — занято всего два столика. За одним из них — дама, ожидающая Онки. За другим… Онки делает несколько шагов вперёд, в горле у неё стремительно пересыхает, она останавливается — за другим столиком спиной (Слава Всеблагой!) сидит Саймон.

«Вот водит же нелегкая кругами! — мысленно восклицает Онки.

Она проходит к своему месту, старается не делать лишнего шума, далеко обходит стулья, боясь их задеть, — люди склонны оборачиваться на резкие звуки…

Напротив Саймона — Гала Овдайн — она не снимает тёмные очки даже в помещении, интересно, она делает это чтобы не узнавали, или из практических соображений — неприглядные синяки под глазами прячет, например?

Онки изо всех сил старается скрыть от своей собеседницы настороженный шкодливый интерес к сидящей возле распахнутого окна паре, но садится так, чтобы иметь возможность наблюдать за ними.

Молодой мужчина что-то рассказывает своей спутнице, узор его губ веселый, он иногда улыбается, истончая их, как резиночку. Гала Овдайн кивает, рот её остается спокойным, глаза увидеть нельзя, но общее впечатление от её фигуры такое, что ей сейчас беззаботно и радостно. Саймон Сайгон и его «золотая бабушка». Так сказали бы любители-острословы.

Онки, честно пытающейся сосредоточиться на деловом разговоре, нахально лезут в голову фантасмагорические, похожие на черно-белые фотографии, сделанные папарацы через окно, обрывки эротических сцен. Саймон, обнажённый по пояс, снимает со своей женщины одежду… Оливковая упругость, молодость его плеч кажутся дерзкими, дикими по сравнению с хрупкой напудренной зрелостью Овдайн. Губы Саймона скользят, щедрые, дарящие, пробираются по коже Галы, которую если ущипнуть, то она не сразу разгладится, нежно-дряблая, как шкурка запеченного баклажана.

Онки чувствует себя глупо. Они сидят за столом в ресторане. Официант приносит им королевские креветки на листах салата. Саймон приближается к собеседнице над столом и накрывает её руки своими. Такой искренний ласковый мужской жест.