Нефть в наших жилах - [41]

— Администрации паркового комплекса надо лучше следить за тем, чтобы сюда не проникал всякий сброд, — продолжала леди атташе крайне недовольным тоном, — вид бедности и страданий может испортить отдыхающим настроение.

— То есть помешать им сделать вид, что на свете этого вообще нет? — тонко заметил Малколм. Он приостановился возле старика с дудочкой и сочувственно вгляделся в его сморщенное землистое лицо.

— О, Всеблагая… — горестно прошептал он через мгновение, узнавая в осунувшемся, дурно пахнущем бродяге того самого Нордовского вахтёра, который приветствовал его строгими наставлениями после той далёкой волшебной ночи, что впервые свела их с Эдит.

Малколм взволнованным движением поднял обе руки — принялся торопливо расстегивать застёжку толстой платиновой цепи, украшавшей его изящную шейку. Застёжка поддалась не сразу, с нею пришлось повозиться под недоумёнными взглядами спутниц. Справившись наконец, он порхнул к старику и не раздумывая положил цепь — скромно поблёскивающую кучку перемешавшихся звеньев — в его потрёпаный берет.

— Это стоит денег, много денег, — смущенно пояснил кокот, ласково заглядывая в покрасневшие подслеповатые стариковские глаза, — вы теперь будете сыты… хотя бы…

Леди атташе, наблюдавшая эту сцену, презрительно сузила изящно вырезанные щёлки туго натянутых золотистых век, практически лишённых ресниц — она тайно позавидовала чистоте и силе этой мимолётной ласки, предназначенной нищему старику и мысленно осудила столь безрассудную расточительность чувств. Неожиданную щедрость кокота она объяснила себе тем, что ни дня в жизни тому не пришлось тяжело работать. Беззвучно фыркнув, гордая северянка отвернула своё широкоскулое лицо.

— Красивый мужчина имеет право на маленькие причуды, ему это даже к лицу, — с дипломатическим изяществом, полушёпотом, на родном языке леди атташе заметила ей переводчица при посольстве.

Эдит Хэйзерлей, шедшая позади, наблюдала сцену от начала до конца. Малколм не переставал восхищать её — его характер, лёгкий, как облака, как морская пена, неиссякаемая нежность, проливающаяся на всё вокруг равно: на бродячих кошек и глав государств, на великие монументы и на хрупкие цветы и травы — прославленный кокот как будто брал любовь горстями из рук самого Пречистого, концентрировал её в своём сердце и раздавал миру — потому не любить его было невозможно — это свойство Малколма очаровывало, наполняло гордостью, счастьем, но и немного печалило Эдит — она чувствовала, что как бы ни была сильна его любовь к ней, он сам — солнце, неспособное светить в одну сторону, ясное сияние, которое невозможно ни присвоить, ни удержать…

5

Они дышали часто, жадно, но всё не могли надышаться. Почти одинаковые стройные тела, лилейно, ирисово белые, накрытые наспех сброшенной одеждой, освобожденные от страсти, казались легкими, как шарики, надутые гелием. Вот-вот взлетят. Стоить только вздохнуть поглубже…

Они лежали рядом, чуть соприкасаясь встрёпанными головами, плечами, бедрами на посыпанном опилками деревянном полу недостроенной мансарды роскошного особняка, арендованного леди атташе: все дни и часы любви, отведенные им провидением, они прятались, как подростки, но это не было никому из них в тягость — решение не связывать друг друга они приняли однажды вполне осознанно, и старались не поднимать болезненной темы о стабильности отношений.

Малколм ласково запускал руку ей под рубашку, застёгнутую сейчас только на две центральные пуговицы, и бережно гладил шрамы, всякий раз с удивлением обнаруживая их нежную выпуклую шероховатость. Эдит вздрагивала и прикрывала глаза.

— Тебе больно?

— О, нет, нет… Просто шрамы — всегда самые чувствительные места на теле, и когда ты гладишь их, при каждом прикосновении, я опять будто вспоминаю, как мне вынимали внутренности, — она усмехнулась своим глубоким гортанным смешком, — только теперь мне кажется, что это ангелы вынимают и целуют их…

Они щекотали друг друга, тихо смеялись, катаясь по полу, стряхивали и сдували потом друг с друга мелкие ароматные опилки — Малколм никогда в своей жизни не бывал счастливее, чем в такие минуты, наедине с нею — и потом он часто спрашивал себя — в чём секрет? в чём разница между Эдит Хэйзерлей и всеми остальными? Почему с нею — ведь на самом деле разницы никакой нет, тот же самый набор простых действий — примитивная физическая близость приобретает совершенно иной, необъятный, космический смысл?

— Мне пора, — тихо произнесла она и поднялась. Провела рукой по жёсткому ёжику коротких волос, чтобы стряхнуть опилки.

— Я не хочу тебя отпускать, — прошептал он, поднимаясь тоже и обвивая руками её шею, жалобно, хрупко, — я люблю тебя.

— Ты ходишь под руку с теми, кого я охраняю, — произнесла Эдит со своей грубоватой грустной улыбкой, от которой у Малколма мурашки шли по позвоночнику, — и так будет всегда…

Она замерла, прислушиваясь. В нижних этажах приглушенно поскрипывали высокие новые двери.

— Я не могу без тебя… Если бы ты смогла принять меня таким… с моей… профессией… и поверить, что несмотря на все мои связи я люблю и всегда любил только тебя. Достаточно одного твоего слова, Эдит, я побросаю всех своих дипломатичек и министрисс, буду сидеть дома, ждать тебя с работы, готовить ужин: тебе ни с кем не придётся тогда делить мои ночи — каждая будет принадлежать тебе от заката до рассвета…