Нефор - [39]

Гарик приблизил сморщившийся лоб вплотную к его лицу:

– Мне иногда кажется, ты совершенно ёбнутый.

– Сам ты ёбнутый! – обиделся Дуст. – Не веришь – сам проследи. Они не стесняясь ручкаются. А я эту рожу не в первый раз видел! Даже не во второй.

Он откинулся к стенке, затянулся и добавил:

– В отличие от тебя.

Гарик выпрямился и посмотрел на Дуста сверху вниз, пытаясь соотнести реальность с тем, что только что услышал. Он нахмурился, потушил сигарету и исчез в комнате. Вернувшись, бросил на стол фото, присланное Угаровым:

– Он?

– Он, сука! Он! – как резанный заверещал Дуст, хватая фотолисток. – Ни хрена себе, Бес! Откуда?

– Оттуда.

Зрачки Дуста напряжённо завращались во все стороны.

– Мент? – выпалил он.

– Мент.

Гарик озадаченно покусывал губу и разглядывал в окно верхушки деревьев. Перевернув фото, Дуст увидел адрес и присвистнул:

– Ё-моё… А я к Костяну на кладбище иду, смотрю – передо мной оттуда выходят. И урод этот лыбится и Катюху за задницу щиплет. Я чуть не рухнул там, у ограды, как в окоп. Мне с ним, это… Лицом к лицу, как-то, не очень…

– А ты не ошибся, в припадке-то?

– А ты бы ошибся? Такое грызло! Забыл, что я летом с ним на пятнахе куковал? И захочешь – не забудешь.

Гарик представил себе описанную Дустом картину. Дрожь прощекотала между лопаток и перед глазами соткалось лицо Кати – улыбающееся в прощании. Он вспомнил розовое платье, макияж, каждый её жест. Она поправляла завитые волосы, и от прежнего в её глазах не оставалось ничего. Сожаления, мёртвые надежды, радость от лёгкости избавления, счастье – вот, что разглядел он, когда она обнимала его на прощание. И чего не расслышал. Только сейчас вся мощь женского разочарования обрушилась на него неподъёмным металлом. Представил, как смотрела она ему вслед, ещё не остыв от тепла его тела. Он чувствовал взгляд и не обернулся, приняв расставание. Вряд ли когда-нибудь ещё он обретёт такое сокровище. Тяжесть ошибки, кричащей и скоблящей жестяным скрежетом, предстала перед ним в полный рост.

Взяв с Дуста слово держать язык за зубами и не видеться с Катей ни при каких обстоятельствах, Гарик выпроводил его, запер дверь и долго стоял неподвижно, сжимая незажжённую сигарету.

Спустя несколько минут он сам покинул квартиру и, выйдя во двор, вспомнил про женщину в парке. Вернулся и набрал ноль три. Дежурный голос в трубке уверял, что такой вызов уже поступал, и машина выехала минуту назад.

Проходя мимо паркового входа, Гарик увидел, как грузят в серую «буханку» накрытое с головой тело. Растерянным взглядом он проводил утрясшуюся по разбитому асфальту машину и ощутил внутри гнетущую глыбу мрака.

Месяц назад, в августе, после изрядной пьянки по случаю дня рождения Наумова, лёжа в своей кровати, Гарик с трудом разлеплял веки и разглядывал торчащее рядом из-под одеяла острое татуированное плечо, усыпанное синими волосами.

Лола второй месяц жила у Наумова. Он давно воспринимал её как прибившуюся кошку, и не только не был против её присутствия, но ежедневно угощал алкоголем, сигаретами, лёгкими наркотиками и консервированной едой. За что Лола, как и надлежит кошке, расплачивалась лаской и теплом.

Вчера на вопрос Гарика о том, не заждались ли её коллеги в родном городе, Лола звонко рассмеялась, и Гарик понял, что освоил какой-то новый, совершенно искромётный юмор – видимо, петербургский.

Арсений, лысый приятель Лолы, давно вернулся в Петербург, передав через Марка Гарику привет и приглашение «заходить, если занесёт в Северную Столицу». При этом, не оставив, кроме Лолы, никаких вариантов связаться с собой.

К тридцать седьмому дню рождения Наумов вышел из кризиса среднего возраста и, не мешкая ни секунды, устремился по этому случаю в эйфорический запой.

Разливая по стаканам вискарь, предусмотрительно разбавленный колой прямо там же – в двухлитровой пластиковой бутылке, Марк быстро пьянел и признавался Гарику, что на питерском рок-фестивале, месяц назад, стал писателем.

– То есть, как это, «стал»? – не понимал Гарик.

Наумов многозначительно тряс длинным пальцем и восклицал:

– А вот так! Это как в небесные силы поверить. В бога поверить. Раз – и всё. Целый мир – а в тебя вошёл за долю секунды. Как пуля.

– И что, написал уже что-нибудь?

– А как же! Роман. Нет, скорее, эпопею.

– Серьёзно?

Наумов пил, кивал и уверял, что роман давно написан и осталось его только записать. И не факт, что на бумаге. Гарик не понимал.

– А задумывался ли ты когда-нибудь, почему великие писатели становятся великими на исходе лет, а музыканты твои великие к этому возрасту уже давно в гробах?

Гарик молчал и подливал в стаканы коктейль цвета нефти.

– Потому что литература, друг мой, – понижал голос Марк, – это единственное искусство, в котором невозможна деградация. Исписаться нельзя, понимаешь?

– Кажется, понимаю, – лгал, пьянея, Гарик.

– В рок-н-ролле, театре, кино – везде – есть потолок. Твой личный потолок, который пробить нельзя.

– А у писателей не так?

– Нет. Писатели обречены только на рост. Практика и рост! Чем дольше они живут, тем лучше они творят. Как щука – растёт, пока живая. Вот ты рок-н-ролльщик?

– Н-ну… Ну да…

– Вот и очень плохо! – шёпотом хрипел Марк. – Рок-н-ролльщик рождается гением. Если он, конечно, настоящий.