Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [51]

— Рад, разумеется, рад, — быстро смеясь, отвечал Баратынский.

…Снежинки, сухие и веселые, как карнавальные конфетти, мельтешили в воздухе — и тесно было веселому воздуху, и трудно дышалось в открытых санях, поспешающих по пестрым столичным адресам.

Рябило в глазах от заснеженных решеток и колонн, от белых платьев, взвихренных бальным водоворотом, от журнальных страниц, листаемых с мальчишеским азартом. Мелькали лица, бледные и румяные; мелькали, прыгая, бонмо — округлые и колючие; мельтешили утра и вечера.

В заседаниях Вольного общества он прочел тщательно перебеленные им элегии Коншина; "Век юный, прелестный" понравился — капитан был заочно избран в сочлены славного товарищества. Собственную его поэму "Пиры" — по причине внезапного воспаленья в горле — огласил величавый Гнедич. Когда кривой декламатор дошел до строк:

Друзья мои, я видел свет,

На все взглянул я верным оком, —

единственный его глаз замигал, словно тревожимый ярким пламенником [73], и проказник Дельвиг скорчил такую гримасу, что Евгений едва удержался от смеху… Рослый плечистый Плетнев жарко жал его руку и, сентиментально подрагивая толстыми простонародными бровями, повторял восхитившие его стихи об аи, сравниваемом с пылким и свободным умом.

И точно из-под заснеженной земли явились отуманенные бутылки аи, и собравшиеся пили здоровье певца Финляндии Баратынского. Рылеев вспомнил изгнанника южного — и пили за новые созданья пушкинского гения… В голове шумело; все было одинаково интересно: стихи, новая роль Семеновой, анекдот о Шаликове, опасная меланхолия устранившегося от русских дел государя… И вдруг средь этой рыхлой звездящейся пены — выпуклая фраза, произнесенная седым осанистым хромцом Николаем Тургеневым:

— Самодержавие может усилить государство, но способно ли оно осчастливить народ?

И все смолкло — лишь Булгарин, озабоченно приставив палец к глянцевитому лбу, выбежал в соседнюю комнату.

— Деспот, сколь великодушен ни кажется он сперва, покажет себя деспотом, — отчеканил изжелта-бледный Рылеев.

— Ёжели правительство не бездействует, то оно делает глупости, — с широкой ребячливой улыбкой молвил кудрявый толстяк Александр Тургенев — и робко оглянулся на младшего брата, словно школьник, ищущий одобренья строгого наставника.

Дельвиг застенчиво засмеялся.

XXXIX

Как тиха показалась после Петербурга Москва!

Старенький по-деревенски занесенный домик в Огородниках живо напомнил теплые зимние вечера в Маре. Все, кроме брата Ираклия, собрались наконец в одном месте: толстый молчун Левушка; насмешливый вертун Серж, не дающий покою темной полоске над капризной губой; повзрослевшая Софи, недоверчиво улыбающаяся из-под нависшего лба глубокими глазами, и маменька, почти не постаревшая, но истонченная и словно иссякшая.

Все были вместе. Всех он нежно чувствовал истосковавшимся сердцем — но чувствовал будто сквозь какую-то прозрачную ткань. Он приготовился к долгому, на несколько ужинов, рассказу о _с_в_о_е_й_ Финляндии.

Но Финляндия его оказалась никому не интересна. Маменьку занимало его здоровье и нынешнее петербургское общество. Левушка, пышно краснея, полюбопытствовал о нащокинских забавах, фантастические слухи о коих докатились до Москвы. Серж хрипло осведомился, не слыхать ли в столице о какой-нибудь новой революции.

Евгений рассмеялся:

— Мало тебе Пьемонта и Сан-Доминго?

— Мало, — твердо сказал Серж.

Софи застенчиво улыбнулась — и вдруг спросила, пишет ли что-нибудь Крылов. Умиленный детским этим вопросом, он принялся было рассказывать о своем знакомстве с знаменитым баснописцем…

— Басня — уловка рабства, — сурово примолвил Серж.

Евгений грустно улыбнулся и погрузился в премудрости нового пасьянса, с величайшим искусством раскладываемого маменькой.

Мать сделалась мнительна и суеверна сверх всякой меры.

— Маман, головные боли происходят вследствие густоты крови, — убеждал Серж, — Тут не заговор нужен, а обыкновенные пьявки.

— Ah, mon pauvre garГon [74], - вздохнула Александра Федоровна, улыбаясь терпеливо и раздраженно. — Ах, я же знаю наверное! Надобно отыскать человека. Буби, сыщи ты, дружочек. — Она снисходительно кивнула в сторону надувшегося Сержа.-Ah, est-il enfant… [75] Съезди, дружок. Все, все болит! Особливо зубы…

И он поехал на извозчике на край света, в Лефортово, к какому-то кистеру лютеранской церкви.

Проезжали мимо недавно открытого доллгауза [76] — охряного двухэтажного дома с ложными колоннами, — и он с неприятным самому любопытством вглядывался в строение, на вид такое мирное, даже сонное — ни дать ни взять тихий барский особняк. Лошади, беря подъем, скользили по талому снегу и сочно лязгали копытами по булыжнику; желто-серая стена военного гошпиталя с узкими, как в крепости или тюрьме, окнами круто шла вверх; паутина ветвей мешала рассмотреть фасад с колоннами. "Храм страданья", — подумалось ему. И вспомнились слова Туманского: "Большие мухи прорывают паутину, но мелкие гибнут от паука".

Он терпеливо дождался, пока сухопарый кистер кончит партию в роббер с обрюзглым чиновником, — и молча покатил с ним через всю Москву домой, страдая от запаха сала и селедки, источаемого целителем. Вежливо высадив пахучего чародея, он провел его в спальню матери. Кистер извлек из потертого баульчика желтую лошадиную челюсть, дотронулся ею до скул и подбородка Александры Федоровны — и матушке тотчас полегчало. Она спала покойно и наутро, а потом, признательно яснея блеклыми глазами, уверяла, что ни Мудров, ни Альбиони