Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [42]

— Славно, — молвил Жуковский. Его раскосые глаза потемнели тревожно и радостно, как у влюбленной женщины. — Славно, — повторил он и накрыл большой узкою рукою голубоватый листок, словно желая согреть его.

XXXI

Исполнилось его желанье: стараниями дяди Богдана и Жуковского он был поставлен на караул в Зимний дворец.

Стоя перед высокой цвета слоновой кости дверью, отделанной золотыми вычурами, борясь с невольным испугом, он вспомнил себя маленьким пажом, караулящим выход императрицы Марии Федоровны. Он постарался вызвать в душе свое тогдашнее обмиранье, свой восторг; ему показалось даже, что он вновь учуял сладкий, клейкий запах помады, так долго сохранявшийся в его локонах…

Но прежнее благоговенье не воскресало. Был страх, была досада на свою бесчувственность, на усталость, клонящую в сон.

Он вскинул голову и велел себе мечтать.

…Сейчас в прозрачном мраке длинного коридора покажется величавая фигура государя. Медленными шагами приблизится к часовому, остановится перед ним, внимательно наклонит прекрасную белокурую голову.

"Как высок и кроток этот красивый гвардеец", — подумает государь. И тихо заговорит с ним. И растрогается, вспомнив, за сколь глупую провинность томится бывший паж до сих пор в солдатском чине. И наутро — нет, не наутро, но скоро, чрез неделю, — приказ, громогласно прочитанный ротным: "рядовой Баратынский высочайшим соизволением производится в офицеры". Творец всемогущий, как возликует маменька! А он помедлит некоторое время в столице: он закажет у портного Занфтлебена роскошный мундир, украшенный золочеными крендельками эполет, и в первый же вечер закатится с Дельвигом к Талону. А затем — в Мару… Усесться в любимом кресле качалке и, утвердив руку на блещущем эфесе, рассказывать бледной от счастливых слез маменьке, и выросшим братьям, и милой буке Софи… А там — и к дяде Богдану. От Тамбова на ямской тройке — по-гусарски, по-давыдовски — почти по-генеральски…

А дальше?

Плац. Вахтпарады. Лагеря в Гатчине.

А служенье музам?

Ах, это пустячно. Он не Дельвиг, не Пушкин; надо служить — в армии, в гвардии, долго, честно, славно; надо служить, служить…

Он устал тянуться и разрешил себе чуть-чуть ссутулиться, слегка опереться плечом о стену. Дремота начала бесцветить мысли. Привычное унынье овладевало душой.

…Год, целый год в Петербурге! Выбирая темные углы, но рискуя показаться ни в одной гостиной, ни в одной канцелярии. Если б не милый товарищ, не великодушный Антон — задушил бы, задавил бы сердце каменного великолепною тоскою Санкт-Петербург! Если б не Дельвиг, если б не поэзия…

В глубине коридорной перспективы вкрадчиво прошелестело, вздохнуло; золотистое сиянье зажглось в высоком проеме впереди. И послышались мягкие, прерывистые шаги: кто-то шел широко, но сторожко, словно бы приостанавливаясь и оглядываясь.

Он замер, напряженно уставясь в полумрак, просеянный сквозь пламя далеких свечей.

Государь нетвердой, кочующей поступью подвигался по бесконечному ковру, по томительно вытянутой расселине коридора. Он был задумчив и грустен. Пальцы правой руки, пропущенные под серебряный офицерский шарф, словно бы грели ушибленный бок.

Его и впрямь донимала боль в печени — гадкая хворь, мучившая его друга-врага Наполеона.

"Статен и красив, — рассеянно подумал он и вяло улыбнулся караульному. — Охраняет. Меня охраняет".

Боль немного отпустила. Он приблизился, спросил:

— Как имя?

И обратил к часовому ухо, окруженное мелкими золотистыми завитками.

— Баратынский, ваше императорское величество.

"Охраняет, — опять подумалось ему. — Меня охраняет. Я — тоже охраняю. Охраняю чужие престолы".

Грусть, усталая злость шевельнулись в его сердце. Он вынул пальцы из-под шарфа, ищуще пошевелил ими в воздухе. Переспросил, делая ударенье на первом слоге:

— Ба-ратынский?

— Баратынский, ваше величество.

Александр Павлович поднял глаза, туманно-голубые, как сталь на морозе.

— Из Пажеского? За негодное поведенье?

— Так точно, ваше величество. Но…

Ухо государя обиженно покраснело. Александр Павлович отступил и сдержанно кивнул:

— Послужи, голубчик. Еще послужи.

И прошел, плавно колыхая высокими лирообразными бедрами.

XXXII

Предзимние сумерки мешались с промозглым туманом. Верхи высоких зданий тонули в густой мгле и казались обезглавленными. Не было праздничной пышности, не было величия. Он обернулся на дворец. Пустою шкатулкой стоял Зимний, некрасиво сплющенный низким туманом.

Он свернул в улицу. Старинная четвероместная карета, заложенная шестью лошадьми, влеклась по расчищенной мостовой. Следом тащились три возка и две доверху нагруженные телеги.

И живо представилось семейство, тесно рассевшееся в кузове дормеза: благодушная важность пожилого помещика, приехавшего в Санкт-Петербург в собственном, хоть и допотопном, экипаже, порывчатый восторг детишек, прильнувших к замерзлым стеклам кареты и с дикарским любопытством, разглядывающих великолепные столичные дива; радостная тревога молчаливо улыбающейся матери.

И сердце прыгнуло, и голова закружилась от накатившего желанья сейчас же, немедля умчаться в деревню, в тихий теплый дом, пахнущий самодельными сдобами, слабыми маменькиными духами, овчинами дворовых…