Недоумок - [59]

Голицын последовал примеру, бледное лицо молодого человека исказилось болезненной гримасой, будто он вливал в себя не французское шампанское, а серную кислоту.

«Джемс» неожиданно хряпнул пластиковый фужер об пол, тот пружинно отскочил под стол, а офицер что-то буркнул и засмеялся.

— Он говорит, что у вас в России принято на счастье разбивать рюмки. Простите, я не представился, я Паша, переводчик. У меня так болит голова, что я предпочёл бы таблетку аспирина… да вы садитесь и без церемоний, здесь можно держаться по-простому. Я не знаю, вам сказали, что «он» довольно большое начальство… хотя это не моё дело, вам, наверное, объяснят потом…

«Джеймс» сел за стол, переводчик и Голицын рядком, напротив.

— Скажите Александр Сергеевич, вот вы известный режиссер, давно работаете на телевидении, почему вы приехали снимать фильм об эмиграции? — Смешно коверкая по-французски его имя-отчество, начал свой допрос «бонд», а Паша, несмотря, на головную боль, подключил свой автопилот и не отставая ни на секунду, залопотал рядом.

— Я совсем не хотел ехать, я даже не думал об этом, но у нас ведь не спрашивают, мне дали такое задание… это моя работа.

— Странно, кто же вам дал такое задание? Вы, кажется фильмы о милиции снимали, а тут тема совсем другая… странно. С вами беседовали в КГБ? Нам понятен их интерес к русской эмиграции. У вас ведь кажется, здесь тоже есть родственники?

"Быстро же они навели справки" — мелькнуло в голове у Голицына.

— Да у меня троюродный дядя, по отцовской линии, князь Голицын. Я собственно решился на эту поездку, чтобы с ним увидеться, поговорить и вернуться, но потом понял, что наша встреча, да и вообще, все эти русские люди, они замечательные, они другие… у меня от их рассказов, что-то внутри прорвало.

Голицына несло, он не мог уже остановиться, но чем дальше он рассказывал о себе, о матери, о своих переживаниях, о том, что, он понимает, что по возвращению, от него так просто не отстанут, а потребуют отчётов, и может быть за этим последуют ещё командировки, которые будут ему отвратительны и он никогда не сможет ничего подписать, никогда ничего не сможет плохого рассказать ни о ком из этих героических русских парижанах, которые его так сердечно здесь принимали…

Он говорил, Паша лопотал как пулемёт, а Александру Сергеевичу всё казалось, что «джеймс» откинувшись на спинку стула, смотрит на него иронически и ждёт чего-то другого, более важного, а не той сентиментальной белиберды, с поисками справедливости и угрызениями совести, которыми он его пичкает уже целый час.

— Но ведь не может быть, чтобы с вами никто никогда не беседовал? Вот вы мне сказали, что получили всякие звания, дипломы, за фильмы о работе милиции…, ведь так просто, кого попало, к этим органам у вас в стране не допускают?

— Вы не верите мне?! — отчаянно воскликнул Голицын. — Но, я вынужден признаться, я сам себе лгал долгие годы, я ведь всё знал, терпел, принимал от «них» звания, и всё из-за того, что не мог жить без интересной работы, совершенно опустился, стыд потерял… моя жена меня всю жизнь защищала, собственно говоря, она мне мою карьеру сделала, это она со всеми этими ужасными… органами общалась, думаю даже тесно.

Его от этого признания замутило, стало гадко, он совершенно не подозревал, что разговор примет такой оборот, когда он рассказывал «джеймсу» о своём детстве, о родителях, о том как постепенно он стал искать истину и когда СССР " приказал долго жить", ему стало легче дышать и появилась смутная надежда, что и страх у него пройдёт и что эти «органы» сдохнут, и как знать, может быть, он смог бы больше не зависеть ни от кого, и обрести свободу, именно, во время этого «чистосердечного признания», он не заметил, как упустил существенную деталь, забыл сказать самое главное, что жена его… стукачка! Может быть, страх в обнимку с амнезией, так давно и надёжно сковали его совесть, что даже сейчас, он боялся, и до последнего пытался обойти эту скользкую тему. Нет, конечно не для того, чтобы выгородить Ольгу, он совсем не хотел в разговоре с «джеймсом», выставить её в хорошем свете, а просто, независимо ни от чего, ему было очень стыдно за себя… и как ни странно, за страну.

— Как интересно. А ваша жена, вас шантажировала, угрожала?

— Нет, она меня оберегала всю жизнь, но вам трудно это понять… я её всегда боялся, а она это знала и пользовалась этим.

— Значит, шантажировала, угрожала?

— Нет, но в этом не было необходимости, она просто завладела моей волей. И знаете, мне стало невыносимо жить с ней рядом, я старался уезжать в командировки, подальше от неё и тогда мне казалось, что я дышу свободнее, а её вообще нет, что она исчезла.

Он не мог раскрыть свою сокровенную тайну, он понимал, что даже мать осудила бы его за это, но он не только мечтал об исчезновении Ольги, а даже фантазировал, как можно её убить. В самые тяжёлые бессонницы, он листал энциклопедический словарь из которого узнал о ядах, грезились капли, которые после вскрытия не оставляли следов, из детективов он вычитал о медленных отравлениях, с побочными явлениями «ежедневной рвоты, головокружения, звоном в ушах…», человек умирал в течении нескольких месяцев, но неизвестно от чего. Но всё замыслы, дальше болезненного воображения не шли, наступало утро, растворялись чёрные тени, и днём в обычной суете, он забывался работой.