Недоступная и желанная - [19]

К делу подключились иллюстраторы всех лондонских изданий, принявшиеся соревноваться другом с другом за право стать автором юмористического изображения «великой битвы».

Дня через три после случившегося Вир, медленно закипая, стоял перед витриной книжного магазина, где выставлялась большая отпечатанная картинка с подписью «Леди Гренвилл задает трепку герцогу Э». Художник изобразил его в виде огромного неповоротливого быка, озирающего место события злобным взглядом. Он нависал всей тушей над застывшей в грациозной позе женщиной, представлявшей, надо понимать, горгону. Быку приписывались такие слова: «Эй, милочка, ты должна была слышать о праве сеньора! Я – герцог, неужели ты не знаешь?» Ответ мисс Гренвилл был следующим: «Я покажу тебе право… И слева добавлю!»

Трент, явно не понявший смысла остро́ты, разглядывал картинку с озадаченным видом. Вир попытался объяснить, что дело в игре слов, но это не очень помогло.

– Я понимаю, что она хочет сказать, – сказал Берти. – Но при чем тут права сеньора. Они же регулируют отношения между двумя феодалами, а ты всего лишь предложил этой маленькой штучке фунт, насколько я помню.

– Право сеньора, – процедил сквозь стиснутые зубы Вир, – это право сюзерена лишить девственности невесту вассала перед свадьбой.

Квадратное лицо Трента залилось краской.

– О, это совсем невесело. Девственницы… Да еще новобрачные, – забормотал он, направляясь к двери магазина с явным намерением разобраться с насмешниками в своем неподражаемом стиле.

Вир оттащил его.

– Это всего лишь картинка, Трент. Шутка, только и всего.

Когда Вир это произнес, в памяти всплыла поговорка «С глаз долой – из сердца вон», и он быстро пошел вперед, чтобы пересечь улицу. Берти последовал за ним, но уже через несколько мгновений его пришлось вытаскивать из-под колес проезжавшего мимо черного кабриолета.

– Да пусть меня повесят! – вскричал тот, спотыкающейся походкой вернувшись на тротуар. – Недаром говорят: помяни черта…

Это была она, причина набивших оскомину шуток и карикатур.

Промелькнув перед их глазами, мисс Боудика[7] Гренвилл успела отсалютовать в кучерском стиле, поднеся руку к шляпке, и послать им улыбку, больше похожую на гримасу. Будь она мужчиной, Вир бросился бы следом, стащил бы с повозки и стер бы эту наглую улыбку с помощью кулаков. Но Лидия мужчиной не была, а посему Виру оставалось только притушить пыл и наблюдать за ней в течение нескольких секунд, пока кабриолет не свернул за угол.

Из виду она, таким образом, исчезла, но вторая часть поговорки при этом не подтвердилась.

Глава 3

Настроение герцога Эйнсвуда могло бы значительно улучшиться, знай он, насколько близка была Лидия к тому, чтобы врезаться в угол дома, а то и въехать в располагавшийся там магазин. Руку от шляпки она отдернула буквально за пару мгновений до столкновения со стремительно приближающейся стеной. Спас опасно крутой вираж, едва не опрокинувший кабриолет.

Кроме того, Лидия с ужасом осознала: за несколько мгновений до этого она чуть не сбила двух стоявших на тротуаре мужчин. Причем произошло все это из-за того, что, как только Лидия узнала более высокого из них, мозг ее заклинило. Совершенно! Лидия в буквальном смысле забыла, где она и что делает. В действительности это продолжалось несколько мгновений, но для нее мгновения оказались слишком долгими. К тому же и после выхода из ступора она не до конца оправилась. Вспоминая о происшедшем, Лидия решила, что салют был выполнен так, как надо, а вот улыбка, как она с ужасом подозревала, была слишком широкой и, чего уже греха таить, глупой. Да, надо называть вещи своими именами, это была глупейшая улыбка лунатика под стать идиотскому сердцебиению, которое Лидия ощутила. Будто она мечтательная девочка тринадцати лет, а не двадцативосьмилетняя старая дева.

Столь же безжалостно Лидия продолжала отчитывать себя на всем пути до исправительного дома. Однако, как только она вошла в это пропитанное страданием заведение, все личные проблемы остались позади.

Лидия направилась в пересыльное отделение, где женщины из различных мест страны, задержанные в Лондоне за нищенство, неделями ожидали отправки в родные места, тем самым утверждая философскую максиму: «Благотворительность начинается дома». За дверью скрывалось длинное помещение с низким потолком, вдоль стены которого протянулся ряд похожих на лошадиные стойла тесных отделений с покрытым соломой полом. Вдоль противоположной стены были сооружены точно такие же «стойла», отделенные от первых проходом и дымящимся очагом. В помещении находились около двадцати женщин, некоторые с детьми.

Одни из них приехали в Лондон в поисках лучшей жизни, другие были обесчещены еще на родине и сюда убежали, чтобы скрыть свой грех. Много было и таких, которых из дома выгнал извечный набор бед: беспросветная жизнь, бедность и жестокость окружающих.

Лидия планировала описать это скорбное место в своем обычном стиле. Она собиралась рассказать понятным всем языком о том, что увидела здесь, и донести до читателей подлинные истории этих женщин без морализаторства и сантиментов.

Заметки и записи интервью были не единственным, что делала здесь Лидия Гренвилл. Однако Лидия считала, что читающей публике совсем не обязательно знать о монетках в полпенни, которые она раздавала интервьюированным, о письмах, которые писала по их просьбе, и разговорах с разными людьми, которые могли бы им чем-то помочь. Более того, расстраиваясь, что может сделать для этих женщин так мало, и отзываясь сердечной болью на их истории, Гренвилл из «Аргуса» была убеждена: она не имеет права привносить свои эмоции в материалы, которые готовит, поскольку ее чувства касаются только ее и никого более.