Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [119]
Я окинул взглядом тротуары оживленного бульвара Монпарнас, горящие по другую его сторону приманчивые неоновые вывески «Café du Dome» и «La Coupole» и сказал Володе:
— Мне довольно того, чем наделил меня Бог. Я верю: Он создал нас, чтобы мы полностью проживали наши жизни. За ними лежит тайна, разрешить которую нам не по силам. Потому Он и дал нам Его церковь — чтобы мы получили возможность верить, вопреки всем доказательствам противного, что нас ожидает вечная потусторонняя жизнь, полная красоты и любви. Думаю, и ты держишься такой же веры. Во всяком случае, ее держатся твои книги. Я понял, что полагаться мне следует на них, на твое тайное искреннее я. Разве можно забыть, как в твоем «Приглашении на казнь» узник спокойно уходит от своей смерти к настоящим людям, ожидающим его за пределами этого поношенного, обманного мира? Или то, как любовно воображает он это место — «There… там… là-bas…» — я цитирую написанное тобой, — где все утешает душу, откуда до нас долетают лишь случайные отражения, напоминая нам, подобно вермееровской желтой стене у Пруста, что все в жизни устроено так, словно мы пришли в нее из прежней, другой, неся с собой некие обязательства, иначе почему бы мы должны были, вопреки всем понукательствам нашего порочного мира, оставаться порядочными, снисходительными к другим, добрыми к животным и любящими друг друга?
Боюсь, что в тот раз я сказал это не так гладко, а может быть, не сказал и вовсе, но ничего. Сказал сейчас.
Одно из особых удобств деревни Матрай состояло в ее близости к Праге — это позволяло мне навещать маму в те годы, когда здоровье ее все ухудшалось, навещать гораздо чаще (и с меньшими затруднениями, поскольку границу мне с моим «нонсеновским» паспортом пересекать приходилось только одну), чем было бы, живи я в Париже. Финансовое положение ее оставалось ужасным, но хотя бы не опасным, поскольку Герман, несмотря даже на недавние осложнения в делах семьи, настаивал на том, чтобы мы время от времени посылали ей деньги. Маму вечно что-то тревожило (и, надо сказать, жизнь дала ей для этого множество оснований), однако благодаря то ли преклонным годам — ей было уже немного за шестьдесят, — то ли Христианской науке она смогла обрести под конец определенный душевный покой.
Конец наступил 2 мая 1939-го, после недолгой болезни. Получив телеграмму Евгении, я со всей возможной быстротой выехал в «Протекторат», как любовно переименовали Чехословакию нацистские оккупанты. Володя, к великому его сожалению, на похоронах присутствовать не смог, как и Елена, все еще оправлявшаяся от тяжелых родов. Посланная Кириллу в Брюссель телеграмма вернулась назад. В итоге я остался один на один с Ольгой, делавшейся с годами все более странной и шумливой. Едва я приехал, Ольга объявила, что бояться мне нечего: она уже сожгла все наши письма к маме — в том числе и отцовские. Муж Ольги, содействовавший ей в этом недобром деле, раболепно подчинялся каждому причудливому капризу моей сестры. Не может ли он отправить письмо ее подруге Наташе из определенной почтовой конторы, находящейся на другом конце города? Не вернется ли он домой за черным зонтом, с которым она решила отправиться на кладбище, — даром что никаким дождем в воздухе не пахло? На сцене театра они могли представляться комической парой, в жизни были непереносимы. На фоне их неподобающего кривляния Евгения выглядела, как и всегда, спокойной и достойной, и это лишний раз напомнило мне причины, по которым мама столь ценила ее общество.
Одним из немногих присутствовавших на похоронах людей был мой ненавистный враг прежних времен, доктор Бехетев, — встретить его я не ожидал, да и не узнал бы, таким дряхлым, хрупким и высохшим он стал. Глаза его слезились, руки дрожали. Кто я таков, он и понятия не имел, а если имел, то сводилось оно к тому, что я — это мой брат Кирилл.
Говорить о прошлом доктор Бехетев не желал. Он желал говорить о голубях. В Праге так много голубей. Заметил я это? А городские власти принимать какие-либо меры против них не хотят. Между тем эти птицы не только угрожают здоровью населения, они еще и грязнят своим пометом прекрасные памятники, которых так много в городе. Ведь Прага очаровательна, не правда ли? И отцам города надлежит заботиться о ее сооружениях. Не соглашусь ли я написать письмо, настаивающее, — о нет, требующее, — чтобы они немедленно встали на защиту своей столицы?
Он был невесом, как привидение, и почти просвечивал. Я мог бы напомнить ему, сколько вреда принес он когда-то мальчику, беззащитному куда более памятников. Мог оторвать от пола и швырнуть через всю комнату. Мог легко, очень легко вышибить из него дух. Но ничего такого не сделал. Мне тоже не хотелось задерживаться в прошлом. Я испытывал лишь одно — потребность поскорее вернуться к моему возлюбленному Герману, хоть доктор Бехетев и сделал все, чтобы он никогда в моей жизни не появился.
49
Я выходил из дома не более чем на полчаса, и за это время в него успел заглянуть Феликс, оставивший Оне записку для меня:
«У меня появились сведения, которые Вас поразят. Зайду еще раз сегодня в три. Очень надеюсь застать Вас дома. Пока же остаюсь Вашим другом Феликсом».
Автор, человек «неформальной» сексуальной ориентации, приводит в своей книге жизнеописания 100 выдающихся личностей, оказавших наибольшее влияние на ход мировой истории и развитие культуры, — мужчин и женщин, приверженных гомосексуальной любви. Сократ и Сафо, Уитмен и Чайковский, Элеонора Рузвельт и Мадонна — вот только некоторые имена представителей общности людей «ничем не хуже тебя».
Россия, начало 2000-х. Расследования популярного московского журналиста Николая Селиванова вызвали гнев в Кремле, и главный редактор отправляет его, «пока не уляжется пыль», в глухую провинцию — написать о городе под названием Красноленинск, загибающемся после сворачивании работ на градообразующем предприятии, которое все называют просто «комбинат». Николай отправляется в путь без всякого энтузиазма, полагая, что это будет скучнейшая командировка в его жизни. Он еще не знает, какой ужас его ожидает… Этот роман — все, что вы хотели знать о России, но боялись услышать.
Триптих знаменитого сербского писателя Милорада Павича (1929–2009) – это перекрестки встреч Мужчины и Женщины, научившихся за века сочинять престранные любовные послания. Их они умеют передавать разными способами, так что порой циркуль скажет больше, чем текст признания. Ведь как бы ни искривлялось Время и как бы ни сопротивлялось Пространство, Любовь умеет их одолевать.
Книга о жизни, о соединенности и разобщенности: просто о жизни. Москву и Таллинн соединяет только один поезд. Женственность Москвы неоспорима, но Таллинн – это импозантный иностранец. Герои и персонажи живут в существовании и ощущении образа этого некоего реального и странного поезда, где смешиваются судьбы, казалось бы, случайных попутчиков или тех, кто кажется знакомым или родным, но стрелки сходятся или разъединяются, и никогда не знаешь заранее, что произойдет на следующем полустанке, кто окажется рядом с тобой на соседней полке, кто разделит твои желания и принципы, разбередит душу или наступит в нее не совсем чистыми ногами.
На пути к мечте герой преодолевает пять континентов: обучается в джунглях, выживает в Африке, влюбляется в Бразилии. И повсюду его преследует пугающий демон. Книга написана в традициях магического реализма, ломая ощущение времени. Эта история вдохновляет на приключения и побуждает верить в себя.
Прогрессивный индийский прозаик известен советскому читателю книгами «Гнев всевышнего» и «Окна отчего дома». Последний его роман продолжает развитие темы эмансипации индийской женщины. Героиня романа Басанти, стремясь к самоутверждению и личной свободе, бросает вызов косным традициям и многовековым устоям, которые регламентируют жизнь индийского общества, и завоевывает право самостоятельно распоряжаться собственной судьбой.
Посреди песенно-голубого Дуная, превратившегося ныне в «сточную канаву Европы», сел на мель теплоход с советскими туристами. И прежде чем ему снова удалось тронуться в путь, на борту разыгралось действие, которое в одинаковой степени можно назвать и драмой, и комедией. Об этом повесть «Немного смешно и довольно грустно». В другой повести — «Грация, или Период полураспада» автор обращается к жаркому лету 1986 года, когда еще не осознанная до конца чернобыльская трагедия уже влилась в судьбы людей. Кроме этих двух повестей, в сборник вошли рассказы, которые «смотрят» в наше, время с тревогой и улыбкой, иногда с вопросом и часто — с надеждой.