Недолговечная вечность: философия долголетия - [13]

Ты не способен должным образом оценить то упоительное чудо, которое есть твоя жизнь.

Андре Жид. Яства земные

– Дзено [1], славный рантье из Триеста, бывшего в конце XIX века частью Австро-Венгерской империи, рассказывает о своем пристрастии к курению: он заядлый курильщик, но устал надрывать легкие кашлем и одержим мыслью о здоровье. Он мечется между походами к врачам и к психоаналитикам, подвергает себя процедурам в лечебницах, где его стараются избавить от зависимости при помощи «электрических машин». Но он неизбежно закуривает снова. «Мне кажется, что у сигареты куда более острый вкус, когда она последняя» [2]. Вот уже 54 года, как он выкуривает одну последнюю сигарету за другой, что вынуждает его прийти к выводу, грустному и в то же время забавному: «У меня всё в жизни повторяется» [3].

«Вполне достаточно просто быть» (Мадам де Лафайет)

Повторение сказанного ранее не пользуется спросом у прогрессивных авторов. Оно подвергалось осуждению дважды — с появлением романтизма и изобретением психоанализа. Классицизм в искусстве основывался на твердой уверенности в том, что прошлое идеально: считалось, что наши предки в античности достигли совершенства во всех областях и достаточно лишь повторять вслед за ними. Новое слово, собственный голос расценивались как нечто неподобающее, и понятие плагиата не имело смысла, так как интеллектуальной собственности не существовало: наоборот, следовало черпать рассказы, истории и басни из общей сокровищницы и не смущаться воспроизводить их как целиком, так и соединяя или перекраивая. Лафонтен будет без конца переписывать басни Эзопа, древнегреческого вольноотпущенника VII века до н. э., а Иоганн Себастьян Бах — без всякого стыда выискивать лучшие отрывки из концертов для скрипки Вивальди, чтобы, переписывая их, включать в свои концерты для клавесина. Хорошая литература и хорошая музыка эхом откликались во всех литературных и музыкальных произведениях прежних эпох, куда изредка добавлялось совсем немного от себя: изящная завитушка, украшение в виде отступления или комментария. Воровство и подделка вовсе не преследовались, а, наоборот, поощрялись. Все хоть сколько-нибудь новое так или иначе имело в своей основе пастиш. Доходило до того, что еще со времен античности человек приписывал авторство написанной им самим книги какому-нибудь известному мыслителю или поэту из древних, — и все это для того, чтобы содействовать распространению собственных новых идей. (Это явление называется псевдоэпиграфика [4]; впоследствии подобную стратегию будут использовать Ян Потоцкий с «Рукописью, найденной в Сарагосе» в

1810 году и многие другие из страха перед цензурой.) Каждый добрый христианин должен был строить свою жизнь на основе «Подражания Христу» — благочестивого сочинения неизвестного автора, которое писалось и переписывалось неоднократно, начиная с XV века, и было направлено на очищение души и обретение спасения.

Прямой противоположностью классицизма стал романтизм, это заблудшее дитя революции 1789 года: он воспевал оригинальность — плод своего собственного творчества. Поэтам, музыкантам, художникам, драматургам пришлось опрокидывать устои, стирать в порошок закоснелые традиции, творить посреди грохота бури, в условиях трансгрессии. И так же, как люди искусства устремлялись «вглубь неизвестного, чтобы отыскать новое» (Шарль Бодлер), они должны были бежать от буржуазной посредственности, у которой во главе угла стоят расчет и коммерческая выгода. В глазах богемы буржуазия, которую из-за ее корыстолюбия изрыгнули и аристократия, и пролетариат, несла на себе печать онтологически низменного класса. Поскольку буржуазная мораль сводила человеческое желание исключительно к уровню материального обогащения, жизнь буржуа была размеренной и регулировалась лишь жаждой наживы и вкусом к приобретательству. Вот почему вольные духом и просто творческие люди должны были держаться в стороне от этого ничтожества и искать бурь, неистовства, стремиться к чему-то грандиозному, вместо того чтобы чахнуть на корню.

К романтизму и к его ненависти «быть как все» восходят две вещи: на место мечты о бессмертии пришла мечта о благодарных потомках, о запоздалом признании в будущем «пруклятых поэтов» — мечта, которую в наши дни затмила известность, иными словами, присутствие самого себя во всех реальных и виртуальных источниках информации как зримого и зыбкого эго. Кроме того, именно в XIX веке начинается восхваление маргиналов (приезжих, сексуальных и расовых меньшинств, заключенных, преступников), задачей которых становится разрушить норму. Возвеличивание маргинальности легло в основу определенных философских взглядов конца прошлого века: сливки с этой темы сняли Деррида, Делёз, Гваттари и Фуко. Буржуа, как мы знаем, изменился: он сам стал богемой и хочет быть «тружеником днем и прожигателем жизни ночью» (Дэниел Белл). Будь он правых или левых взглядов, он желает наслаждаться своим социальным статусом и вместе с тем получать удовольствие от раскрепощения нравов, рискуя жить в культурном противоречии. Вот почему отныне философию интенсивности взяли на вооружение транснациональные компании-гиганты, возрождая ницшеанские идеи («Стань самим собой», «То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее»). Каким-то нелепым образом Ницше стал самым крупным поставщиком рекламных слоганов для компаний и их продукции. Певец сверхчеловека выступает как философский гарант сверхчеловека- потребителя, формирующегося на основе того, что он покупает, носит или поглощает.