Неделя ущербной луны - [44]

Илья хлюпал сзади, сосредоточенно сопел, будто не слышал обращенных к нему слов мастера.

— Зря топор не захватили, — сказал он как бы самому себе, — я бы эти пни от вэ-вв-валежника посрубал, пока время есть. А то потом, когда перенесем все сюда, — ухайдакаемся не на шутку, некогда будет и место под т-т-треногой подчистить.

С машинальной безошибочностью ступая меж кочек, Илья старался думать о чем-то другом, а не об этой стычке с Фролкой. Вот, например, солнце. Он запоздало заметил, что сегодня уж было вёдро так вёдро — настоящее, без подвоха, не то что всю прошлую неделю. Небушко полное, глубокое, и нету ему конца и края. Только солнцу под силу такое пространство. И тепла хватает на всех. Все вокруг, можно сказать, только им и живет. Не будет солнца — что останется?

Илья не знал точно, что останется, а что погибнет. Люди, решил он, должно быть, погибнут. А болот небось разведется еще больше, видимо-невидимо их станет. И некому будет проводить на них геологические работы с целью мелиорации. Чудно!

Но солнце никуда не денется. Это ж ерунда, рассудил он, чтобы его вдруг не стало. Астрономию он знал так себе, в бога не верил, руководствовался своими житейскими представлениями: ну как это возможно, чтобы исчезло солнце? Нет, оно будет. А вот люди один за другим уходят. Это уже факт, это и дети знают. Солнце останется, а тебя не будет. И болот на земле — кто знает, — может быть, тоже не будет. Другие люди станут сымать с торфяников урожаи капусты, кочаны в добрый обхват, как утверждает геолог-музыкант Костя, и капусты будет завались, — а, к примеру, про того же Костю, кормившего комаров и клещей в болотах ради этой капусты, поди, никто и не вспомнит.

Эта горькая мысль напомнила ему о том, что в мира еще много несправедливости. Да что далеко ходить за примерами — впереди него хлюпал своей щелястой кирзой как раз один из тех, кто уже пострадал в своей жизни, как говорится, ни за понюшку табаку. «А у Павла-нормировщика и у бабы Жени, — подумал Илья невпопад, — сапожки-то яловые, почти неношеные. — И тут же как бы взял себе на заметку: — Постановим отдать съемщикам. Павлу на буровой они будут ни к чему».

Но какой-то второй голос со своим возражением уже был тут как тут, поспел вовремя: «Кто это, интересно, постановит? Скажи, какой комитет выискался… Ты сам-то, товарищ Данилов, сержант в запасе и бывший комсорг роты, как тут работал, на этой мелиорации?»

Справедливый вопрос — с глубоким намеком. И нечего ответить, и за чужие спины не спрячешься, потому как сам кругом виноват. Виноват! Ведь так он и работал всю весну: делал кто чего ни скажет. Начальству верил, как майору, бывало, командиру роты. А начальства-то над ним ой сколько оказалось — нормировщик и тот понукал.

Конечно, мог бы Илья и плюнуть на всю эту мелиорацию. Да была у него одна думка. Запала, можно сказать, в самое сердце, когда еще в армии службу проходил.

Подходит как-то раз к нему комроты, — а он всегда объявлялся в тот момент, когда от него и не ждешь никакого внимания. Подходит и спрашивает: «Так ты говоришь, Данилов, из Костромской области выходец?» Так точно, мол, товарищ майор! А он призадумался так и вдруг подсказывает как бы, на размышление подталкивает: «Мелиорацию, говорит, мелиорацию надо осуществлять в вашей области, Илья».

И вот эта думка и запала в сердце. Почти весь взвод после службы на Усть-Илимскую ГЭС подался, а он прямиком домой, в Юхломск, двинул. А там как раз объявления на столбах расклеили — набор в гидропартию. Так он и стал геологом-мелиоратором.

То есть если бы не тот же Андрей Званцев, вряд ли он продвинулся бы выше этого самого геологического браконьерства, которым они тут занимались во главе с бабой Женей и Лилявским. Какой уж там мелиоратор…

Не глядя на солнце, Илья почувствовал по теплу на щеке, что оно норовит ускользнуть от виска к уху. Это он, растяпа, отстал от инженера с мастером и нечаянно свернул к Чоусме, — вспомнил вдруг, как забавно рассказывал ему Андрей свой сон после Романовых именин. Только нету пока что никаких лилий, и стылая вода была непроглядно мутной. Текла и текла. С виду течения почти не заметно, а напор страшенный. На поворотах с тихой вящею силой взламывалась она в конусные берега, будто мало ей было своего вековечного русла. Видно, искала новые пути и двигалась вперед с надеждой, которой не избыть себя ни перед каким временем.

А небо-то, небо!.. Неужели теперь и вёдро? То-то хмарило и лило, считай, всю неделю. Значит, к новолунию.

Вскоре они свернули влево, угадывая за сизым ельником высокой озы буровой участок, где ждал их Костя.

4

Был Фролкин черед вертеться на зажимках. С надсадным скрежетом, рвавшимся наружу вдоль штанги, буровая желонка врезалась в грунт.

— Поет… голубушка, а! — кричал сверху мастер, равномерно поухивая трехпудовой «бабой». — Голос-то какой… Андрей Сергеич!

— Это не она, это он — террасный галечник! — отозвался Костя, закидывая длинные свои ноги на поворотах. — Третичный аллювий, возраст — поболе миллиона!

— Третичка… третичечка! — орал на всю долину Фролка. Удары его становились все реже, он отпустил веревочные петли, выпрямился и, держась одной рукой за штангу, смахнул рукавом пот со лба. — Я ее, эту третичечку, никогда так не любил, Андрей Сергеич, мне этот звук сердце бередит — по науке живем, скажи хоть что-нибудь, Илюха!