Неделя ущербной луны - [45]

— Бэ-бб-бренчишь, как бо-бо-бо… это… ботало.

Илья тяжело сопел, берег силы; кто-кто, а уж он-то знал, что такая веселость мастера ничего доброго не сулила — теперь, когда врезались в галечник, загоняет, как бычков на самане. Теперь он не даст им ни минуты роздыху. А при таком ритме Андрея и Кости вряд ли хватит надолго. Ладно, если скоро заглубят до конца штангу — начнут подъем желонки, а это все-таки перекур. Но сейчас только давить и давить, а то все пропало — галечник в стволе заклинит желонку.

— Хорошо, хорошо, Фрол! Нет, правда, все так и надо. — Загнанно дыша, Званцев поднял от земли голову, пытаясь снизу глянуть на мастера, да запнулся за выступавший из мха пенек — едва лишь не выстелился, почти на коленях проволокло его за патрубком. Быстро перебирая ногами, пристроился на место, снова попал в ритм, но Илья почувствовал, что дыхание инженер сорвал. Перед этим он стоял на зажимках — считается легкая работа, но это только сказать легко. Уж на что Фролка — моторный мужик, а больше двадцати ударов кряду и он не выдерживает.

— Наддай, наддай, что вы, как неживые!..

Зеленый хоровод все ближе подступал к Фролке, будто норовя сорвать его с зажимок. Так быстро, пожалуй, под его треногой еще никогда не бегали. Вот этот азарт в работе Фролка и любил больше всего на свете, он чувствовал себя в такие минуты не просто бурмастером ручников — кем-то гораздо значительнее, хотя и не думал ни о каких сравнениях. Любая хворь и забота на диво отступались от него, ему было так хорошо, как, наверное, бывает при счастье.

Держись, гео-олог!

Крепись, гео-о-олог!.. —

орал Фролка, перекрывая скрежет желонки. Он напялил поглубже кепку, привычно согнулся, чтобы подхватить пеньковые подвески «бабы», и только на мгновение выпустил из рук штангу — в ту же секунду там, в глубине, желонка царапнула за неподатливый валун. Штангу будто повернули в обратную сторону, разогнавших ее людей ломала теперь их собственная сила. Илья упал на колени, а Фролку бросило на свободный патрубок, крутануло и кинуло в сторону — на единственный под треногой пень.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Машину Уваркина далеко слышно.

До чего же вечно надсадный звук, будто вездеход буксует, даже посуху на ровном месте, и дрожит и дребезжит разношенными и склепанными деталями так, словно сам баба Женя от разных напряжений ломается, бьется через силу в узкой для него кабине и пинает яловыми коваными сапожищами по педалям, по мотору, и машина вот сейчас, на склоне, не в силах больше справиться с этой энергией, развалится на виду у поднятого, как по команде, лагеря.

Ан нет, напрасно, товарищи, ждете этого зрелища, ЗИЛ-157 — он видал виды, он еще не скоро развалится и вытряхнет из себя Евгения Ивановича, как какую-то обтрепанную клушу из старой корзины. Вот он и по этой четвертичной морене спустился, век бы ее не было, — чуть только дождик взбрызнет, она враз, глинка эта бордово-бурая, тугопластичная, вязкая, слабоувлажненная, комковатой текстуры, с включением окатанной гальки и гравия… как там еще про нее геологи-то пишут?.. от дождя расквасится, и заскользишь, и заплаваешь на ней всеми колесами, того и гляди, на боковую сыграешь. И вот изжеванную шинами лежневку миновал; и по шатким, расхоженным бревнам накидного мостка прокрался; и теперь осталось всего ничего: подъем по-за соснами, разворот у кладбища, и с пшиком, с пылью последняя работа тормозов у бочки с лопатниковским бензином. Как бы вконец изнемогшая, тотчас в смертельной усталости прикорнувшая — с глухим, но явственным шипом, невесть откуда исходящим, даже, кажется, из пропыленных досок старого кузова, — машина выпускает наружу невредимого, — только взмокшего слегка от тепла мотора и общего погодного удушья, — того самого, ради которого и ревела мотором столько километров и изнашивала свои драгоценные части.

Вышел, оправил на заду прилипшие штаны и, не удивляясь присутствию людей в лагере в столь поздний час — из кабины, еще на ходу высмотрел и по пальцам пересчитал, все тут, кроме Званцева с музыкантом, — перво-наперво достиг длинного артельного стола с березовыми лавками на пеньках. Вчетверо сложенным платочком промокнул под кепкой залысины. Покосился в сторону печки — уголья серые, пеплом подернулись, чаем тут и не пахнет — и бросил на стол с картонным стуком, ничего не боящимся, кожаную сумку на ремне, заменявшую ему своим властно-казенным видом конторскую печать, которая в Юхломске всегда перед ним. Постучал по ней костяшками пальцев, как бы красноречиво говоря этим: мол, приехал к вам, субчики, не с веселым делом — зарплатой, это-то вы любите, это вам хоть каждый день — расписываться в ведомости руки у вас не устанут, не отвалятся.

Где-то за спиной маячил Лилявский, на него Евгений Иванович пока не взглянул ни разу и руки, как приехал, начальнику отряда не подал. «Пусть проникается опасениями, строит всякие догадки — мысленно похвалил себя баба Женя за такую тактику. Надо вовремя напомнить молодому специалисту о дистанции — между начальником партии и начальником отряда. А то большую повадку себе дал: в присутствии главного геолога, например, — вспомнил Евгений Иванович, — пытался осмеять их с Павлом. Надо сразу же дать Роману понять, что юмор юмором, но, в случае чего, вина за срыв полевых работ и невыполнение плана — хоть за декаду, хоть за месяц — целиком и полностью ложится на начальника отряда. С ходу надо так приструнить, чтобы впредь о субординации человек не забывал.