Неделя ущербной луны - [26]

— Ты спишь, Лизка? — спросил он только однажды, когда было не так поздно и радио еще играло. Дверь в боковушку двустворчатая, как ни прикрывай ее плотно, а лучик был бы. Но не было лучика, чего ради станет Лизка полуночничать — седьмой сон небось досматривает.

А потом он услыхал, как скрипнул под Лизкой стул, он-то и подвел ее, и дядя ухмыльнулся: «Тоже сидит перед окошком».

Поначалу он не придал этому значения — ну, сидит. Потом, когда радио умолкло и погодя стул скрипнул уже явственно, как бы вызывая на разговор, Уваркин забеспокоился.

Но опять ничего не сказал. Уже не просто было и говорить-то. Ага, съехидничает про себя Лизка, как днем, при солнышке, когда кругом себе хозяин, так дядя усмехался, вспоминая в разговоре съемщиков, а как теперь, в неурочное время, когда все спит и нет ни начальников, ни подчиненных, а все равны перед этой безглазой темью и глухим ненастным шумом бора, дядя расчувствовался: сидит, скажет, ждет ребят, скребут у старого кошки на сердце…

Скребут, Лизка. И не то чтобы расчувствовался, а просто страшно чего-то. Не полного мрака этого боязно — так вот, невидимым-неслышимым со стороны, иной раз даже и хорошо. Оставаться в такой час один на один с самим собой — вот что, Лизка, поруха.

Днем солнышко светит, куры кудахчут, синяя тучка набежала, громушек надумал построжиться, — это все жизнь. И ты в ней полноправная единица. Они есть, и ты существуешь.

А остался один на один с самим собой — и ничего нет, жил ты пятьдесят пять лет, не жил — все сошлось в сегодняшнем, и будто тебя уже нет, все напрасно. Днем усмехался? По правде если, так ему и днем не смешно было. Вначале он хотел подумать о Лилявском и всей его компании весело, с насмешкой, как о чем-то постороннем, его, Евгения Ивановича, не касающемся, — да вдруг сдуру что-то представилось, что есть между ними какая-то скрытная и в то же время явная связь. Ерунда, конечно, одернул он себя тут же, какая еще там связь, — каждый сам по себе! Но в голову уже втемяшилось… Круть-верть, туда-сюда, — а в мозгу одно и то же. Ладно, сказал он себе, в конце концов чего и не поглядеть на все это вроде как со стороны. Кому помешает такой взгляд?.. Вот через лето он уйдет от них, проводят его честь честью на пенсию, а они останутся. И будут жить дальше, как он их научил. То есть Роман останется, речь об одном Лилявском, — тут же решительно уточнил он, провел между ними черту, как бы уже заранее боясь чего-то в этих негаданных своих размышлениях. Троих он сознательно не хотел касаться сразу; за них другие в ответе, говорил он себе, словно оправдываясь хоть в чем-то малом. Он подумал тогда только о Романе: кто-кто, а уж этот-то за два года работы в партии мог и скопировать в чем-то его, Евгения Ивановича. Очень просто мог, чего же тут хитрого: тебе самому и ни к чему, а молодые каждый твой шаг видят… И, уже с какой-то пугающе необратимой явственностью ощущая вдруг всю зыбкость нынешнего своего житейского спокойствия, Уваркин впервые, пожалуй, подумал о прожитых годах, как о чем-то бесполезно суетливом, растраченном на пустое тщеславие и скучную будничную сытость.

Переживая заново это дневное свое открытие, еще более опустошающе тягостное по глухой ночи, Уваркин тем более обрадовался резкому внезапному свету, полоснувшему густую, замешенную на дожде, темень.

— Едут! — вырвалось у Лизки, она грохнула отодвигаемым стулом, но Уваркин опередил ее, догадался, выдохнул:

— Свет не вздумай включать, дура!

2

Дядя убежал, наказав:

— Сиди! Завтра с тобой поговорю, полуночница!

Осталась. Конечно, не бежать же и ей средь ночи навстречу этим съемщикам, этого еще не хватало. Кто они ей, в самом-то деле? Ну, не спала — тоже, как и дядя, все глаза просмотрела, уставившись на пузырящийся дождем хоздвор; но это и любой бы так: ведь уже давно за полночь, а людей все нет; дорога, говорят, на эту Чоусму еще та — Фролка Чекунов шутил, что дорогу эту сам черт проложил к себе в ад, да не выдержал ее колдобин, отказался, уступил, мол, нам, грешным.

Дорога дорогой, но и Лопатников тоже от черта достался — она здесь уже почти неделю, а трезвым его и не видала. А как он к своей жене относится… «Разговорчики!» Как будто она солдат, хотя и сторожиха. Честное слово, обидно за женщину. Неужели нельзя на место поставить? Тот же Фролка смеется: «Погоди, Лизка, тебе еще не такой достанется! Раз в городе жениха не нашла — губой не верти, здесь и вовсе выбора нет!»

Странные рассуждения, вот уж странные. Будто она за женихом сюда приехала.

Она и не собиралась ни в какую экспедицию. В апреле нагрянул в гости Евгений Иванович: «Хватит киснуть в городе, племянница! Успеешь еще нанюхаться больничного духу, воспользуйся моментом, пока твой дядя у руля: обещаю тебе настоящий курорт с сохранением заработной платы».

Усмехнулась: «Все лето на курорте — это скучно, дядя. Правда, коллектив в нашей больничке не ахти какой, почти сплошь старики, но все-таки не чувствуешь себя транзитным пассажиром. А у вас там что: тишь да гладь — божья благодать?»

Дядя вскинулся, насулил ей с три короба: жизнь в партии бьет ключом, поезжай, глянь на настоящие дела — собираемся наступать на болота, раскроем их вековые секреты, одолеем, осушим!