Недавние были - [18]

Что можно было в таких обстоятельствах предпринять? Прежде всего надо было осмотреть островок, на который мы попали. Мы вытащили лодку как только могли далеко на берег и побрели куда глаза глядят. Остров изгибался дугой, и за поворотом дуги мы, к великому нашему удовольствию, увидели двух людей в высоких сапогах-бахилах. У одного из них был в руках багор, у другого - топор. Они стояли у кромки воды и вытягивали к ногам своим бившиеся у берега брёвна. Неподалеку стояла лодка.

Мы пошли к лодке. Хозяева её увидели нас. Один из них - тот, что с багром, остался при лодке; другой, держа топор в правой руке, сделал несколько шагов в нашу сторону и остановился. Вид у него был неприветливый и даже угрожающий. По-видимому, ничего хорошего от нас он не ждал и всем своим видом старался показать, что и от него ничего хорошего нам ждать не следует. Если прибавить к этому, что дядя с топором был могучего сложения и на голову выше каждого из нас и что мы не имели с собой не только топора, но и перочинного ножа, то станет понятным, что мы, хотя и очень нуждались в помощи, приближались к нему с некоторой опаской.

На поверку оказалось, что дядя с топором опасался нас больше, чем мы его. Дело в том, что штормом разбило плоты на реке, и брёвна прибивало к пустынному острову, к которому вынесло и нас с Пауком. Как всегда в таких случаях, крестьяне окрестных деревень выезжают промышлять даровой лес. Они охотятся за брёвнами и заготовляют себе первоклассный лес за счёт английского короля, как говорили в те времена. Двух таких речных браконьеров мы с Пауком и повстречали.

Как вскоре выяснилось, сговориться с ними не представляет никаких трудностей, и они взялись доставить нас на своей лодке на соседний Кегостров, откуда в Архангельск регулярно ходили пригородные пароходы. Спустя полчаса, привязав к корме Лодки четыре бревна и прихватив нас с собой, они поплыли к Кегострову. Там мы с Пауком сели на пароход и к вечеру добрались наконец до города.

Вот, пожалуй, и всё, что можно рассказать об этом штормовом походе на моей последней лодке. Да, она была последней, и больше я её не видал. Когда спустя неделю, одолжив ялик у одного из своих приятелей, я отправился за лодкой, её не оказалось там, где я её оставил.

ОНИ УЧИЛИ ПРЕКРАСНОМУ

В субботу вечером я и мои братья собираемся на лодке за реку. Братья забирают вёсла, уключины, руль и румпель, я - закоптелый жестяной чайник с помятыми боками, набив его предварительно картошкой доверху.

На пристани нас ждут Вася Виноградов и две его приятельницы - Маша Серебренникова и Маша Калинина. Чаще всего их зовут Маша большая и Маша маленькая. Маша большая - высока, голубоглаза, добра и медлительна. Маша маленькая - густоброва, подвижна, смешлива и голосиста. И сейчас, усаживаясь в лодку, она что-то напевает, успевая одновременно перекликаться с Машей большой и браниться с Васей Виноградовым.

Под её пение мы отходим от пристани и идём наперерез течению к левому берегу. Спустя сорок минут мы входим в устье Заостровки - малой речушки, впадающей против города в Северную Двину. Пройдя вверх по Заостровке версты полторы, мы пристаём к берегу.

И вот на невысоком береговом угоре зажжён костёр, и над ним висит чайник. Он пыхтит, старается вскипеть поскорее. И это ему удаётся. Мы пьём чай, а позже, когда костёр прогорает, мы печём в золе картошку. Потом играем в горелки, поём песни, хохочем, валяемся на траве. Перед отъездом идём рвать цветы. Ходить далеко не надо. Неоглядные луга начинаются тут же, у берега. На них великое множество цветов. Мы не делаем букетов. Мы просто рвём цветы и сносим их в лодку. Вскоре мы трогаемся в обратный путь.

Спускаясь по Заостровке к Двине, мы затихаем. На востоке уже занимается розовоперая заря. Тишина. Дремотно никнут к воде прибрежные ивы. Выезжаем из узкой Заостровки на полуторавёрстный раскат Двины. Она лежит перед нами - огромная, полноводная, могучая. Тихая тяжёлая вода чуть золотеет под первыми лучами солнца. Стеклянно звенят водяные капли, скатываясь с лопастей вёсел в реку.

Пристав к берегу, мы несём через весь город охапки цветов. Улицы сонны и пустынны. Мы приходим в дом и сваливаем цветы ворохами на столы, на плиту.

Разбуженная шумом мать поднимается с постели и всплёскивает руками:

- Боже, сколько цветов!

Пять часов утра. Мы идём спать. Мать остается одна. Она уже не ложится больше. Она садится и начинает разбирать цветы. Моя старая кровать, сколоченная из простых еловых досок, стоит в кухне, и, укладываясь на неё, я слежу за матерью. Она напевает, перебирая тонкие цветочные стебли. Голос у нее слабый и дрожащий. Он мне бесконечно приятен. Это голос моего детства. Этим голосом спеты все мои колыбельные.

Мать сидит среди цветов, и это доставляет мне наслаждение. Среди них она совсем иная, чем тогда, когда сидит за работой. Целые дни она сидит за работой. Она модистка. Она шьёт дамские шляпки. Хозяйка магазина, на которую она работает, придирчива, груба, скупа. Часто она доводит мать до слёз. Я ненавижу эту толстую крикливую хозяйку. Для меня она воплощение непонятных мне злых сил, имеющих над матерью и надо мной какую-то давящую власть. Часто за работой, украшая шляпки, мать держит в руках маленькие пучочки цветов. Мода требовала именно цветов на шляпках. Но те цветы из шелка были совсем другими цветами. Они не такие, какие мать держит в руках сейчас. Держа в руке те, другие, цветы, она никогда так не улыбалась, как улыбается сейчас.