Недалекий - [4]

— Короче, Рената, — спросил догадливый Исин, несмотря на то, что догадываться не хотелось, — к чему этот разговор?

— К тому, что вы не очень похожи на фотографию в паспорте, а без очков, в которых ничего не видите, — тем более…

— Господи, — сказал Исин, — я пересек две границы, и никому подобное в голову не пришло. А что до носа, то у кого-то есть пятна, а у кого-то нет. У меня, например, хорошая кожа, жена завидует…

— Вот и жена появилась, — сказала Рената. — Я не пограничник, которого устраивает формальное, причем довольно-таки приблизительное сходство. И папа мой вам для чего-то понадобился, а ведь был уговор, что сделка разовая, и больше вы друг друга не увидите.

— Почему же вы отдали деньги? Почему сидите здесь, а не позвали до сих пор полицейского?

— А что бы вы сделали, если бы не получили денег? Кроме того, должна же я понять, кто приехал по папину душу?

— И, кроме того, — опять догадался Исин, — вам не хочется объяснять полиции, за что мне заплатил ваш уважаемый папа.

— Я вообще коллекционеров не люблю — все они чокнутые, — сказала Рената. — А папа старый уже, у него чашки из рук валятся, он поехал туда — в какую-то глушь, связался с бандитами и вернулся совершенно счастливый, потому что привез эти вещи. Но он мой папа, и поэтому мы договоримся без полиции.

— Вы смелая, — сказал Исин, — но и расчетливая: тут людно, да и, в случае чего, я теряю больше, чем ваш папа, его-то, наверное, в тюрьму не посадят. Но прежде чем согласиться на что-либо, я расскажу вам о Запеканском.

5

— Вся история началась лет пятнадцать тому назад, когда меня призвали в армию, и попал я на Дальний Восток — в учебную часть.

Курсантов с Запада там было не много, поэтому мы с Гришей считались земляками, хотя между нашими городами не менее тысячи километров.

Примерно через месяц, когда я почти привык к армейскому быту, то есть к холоду по ночам в казарме, к жалкой пище, ко сну через сутки по четыре часа за ночь, к бегу по пять километров каждое утро, к обращениям вроде «воин, скотина, сволочь, ублюдок…» и так далее — по нисходящей, со мною произошло несчастье. Я по ошибке обул утром чужие сапоги и во время зарядки до крови стер ноги.

Раны там заживали плохо — только через полтора-два месяца они перестали гноиться, — а лекарств почти не было…

Я стал чужаком — перешел в категорию ублюдков в квадрате, потому что отстал от стаи. Я плелся за строем, не ходил в караулы, но меня и мне подобных вовсю использовали на работах, где не нужно быстро передвигаться.

Как-то раз, ночью, когда рота была в наряде, мне, Запеканскому и еще нескольким курсантам поручили чистить картошку. Потом всех, кроме нас с Гришей, забрали куда-то — и мы остались вдвоем, а картошки нужно было начистить на шестьсот человек…

Запеканский начал ныть: говорил, что болен и не может работать, что ему нужно отлежаться. Мне показалось, что он не врет, и я оттащил его с глаз долой. Он даже идти сам не мог, так ему было плохо.

Гриша спал, а я работал один — старался сделать побольше, хотя и у меня слипались глаза от усталости. Потом пришел дежурный по кухне — сержант. Картошки было недостаточно. Он спросил: «А где второй?». Я начал юлить — выгораживать Запеканского. Если б его нашли, да еще спящим, его бы прибили. Разумеется, я схлопотал несколько зуботычин за халатное отношение к работе, но, в общем, пронесло: зуботычины в учебной части — дело ежедневное и привычное.

Гриша потом благодарил меня — клялся, что теперь я ему вместо брата… Судя по всему, у него уже ничего не болело. Для меня же, гонимого инвалида, любая дружба была счастьем. Но назавтра он вместе с десятком других курсантов, объединившихся по законам стаи, начал меня травить, и это продолжалось до тех пор, пока я не выздоровел, да и потом не сразу закончилось…

Затем мы стали сержантами и разъехались по объектам. Я служил в отдельном взводе — всего тринадцать человек. Все, кроме офицера, были нацменами, многие вообще не понимали по-русски, но я прожил там полтора года безвыездно, только офицеры менялись и вместо демобилизованных солдат приходили новые.

Разумеется, жизнь как-то наладилась, а за месяц до конца службы в наш взвод попал Запеканский. Стаи для него тут не было, и он сразу решил, что мы большие друзья, потому что земляки и учились вместе на сержантов. Я его не отталкивал, так как мыслями был уже дома и не хотел эксцессов, да и противно было уподобляться… А вскоре служба закончилась.

Про Запеканского я и думать забыл, а недавно, спустя столько лет, получил письмо на мамин адрес: Гриша снова просил о помощи. Кроме того, он предложил за услугу деньги. А положение у меня аховое: работы нет и не предвидится, всем должен, включая родную мать и тестя-старика. Даже любовнице, с которой давно бы уже следовало порвать, и той должен… У дочери переходный возраст — покупок требует, обижается… Живем на зарплату жены. То есть состояние нервозное — пограничное. А тут еще Запеканский: «Приезжай, друг!»

И я поехал — не заработать, а себе доказать, что способен на поступок.

А там, когда мы оказались вдвоем и вдалеке от цивилизации, я подсунул ему снотворное, сильное — двадцать четыре часа гарантии — и уложил спать в палатке: пусть проспит что-нибудь важное.