Нечто по Хичкоку - [9]

Правда, иногда характер записей изменялся, они выдавали все усиливающееся нетерпение.

«Приедет ли Л. С.?.. Когда же придет письмо от Л. С.?.. Будет ли из этого результат, которого я ожидаю? Это моя последняя надежда».

Наконец, когда прошло пять недель, вдруг появилась запись дрожащим почерком:

«Уже двадцать четыре часа „это“ не появляется! Возможно ли такое?»

А на следующий день такая запись:

«Все еще ничего. Я начинаю оживать. Сегодня вечером получил восторженное письмо из Парижа от Л. С. Он сообщает, что вручил мои „рекомендательные письма“ и должен быть посвящен на следующий день. Так что же я — свободен? Кажется, это так!»

Прошла еще неделя после того как была сделана эта запись. Обитатели Эбетс Мединга заметили перемену в Огюстене Маршане. Исчезла его худоба, он опять плотно заполнял свои одежды, щеки его округлились, взгляд повеселел. И даже — это уж неслыханно — он был в церкви в прошлое воскресенье! Пастор, увидя его, от неожиданности запнулся, читая проповедь. И подумать только, поэт пел вместе с верующими!

На другой день после посещения церкви Огюстен беззаботно отдыхал у себя в саду. Он дышал, наконец-то, свободно, полной грудью, и как чудесен был воздух!..

Дворецкий принес письмо из Франции. Конечно, оно должно быть от Лоренса Стори. Что в нем? Художник сообщит, где он впервые встретил «эту вещь». В какой-то из комнат его французской квартиры, заставленной многочисленной мебелью? Как он поступил?

Но едва лишь Огюстен начал читать, как сразу у него возникли сомнения, от художника ли это письмо? Оно было написано каким-то нервным, судорожным почерком, местами перо протыкало бумагу, как будто рука, водившая им, утратила контроль над собой.

Предвкушая все же подтверждение своего ожидания, Огюстен сел на край мраморного бассейна с морскими нимфами и стал читать письмо. Против ожидания он прочел в нем:

«Я не знаю, что со мной происходит, — так без всяких вступительных фраз начиналось письмо. — Вчера я зашел в кафе и заказал абсент, хотя я и не люблю его. Внезапно, хорошо зная, что я нахожусь в кафе, я заметил, что я снова вернулся в ту комнату. Я видел всю обстановку той комнаты, но тут же видел и кафе со всеми его посетителями. Это было так, словно два рисунка наложены друг на друга. Кафе было много больше той комнаты, и комната находилась в нем, как маленькая коробка, вложенная в большую коробку. Маленькая комната была хорошо освещена, а обстановка кафе как бы была менее освещенным фоном. Я увидел, что мой стакан абсента словно повис в воздухе, не имея под собой никакой опоры. Вся мебель и все предметы „той комнаты“, хорошо известные вам, были смешаны со столами и стульями кафе. Я не помню, как мне удалось в этой странной путанице добраться до стойки, расплатиться и уйти. Я взял фиакр, чтобы вернуться к себе в гостиницу. Когда я туда приехал, мое нормальное самочувствие восстановилось. Я себе могу объяснить этот странный случай, как реакцию своего рода на эмоциональную перегрузку, пережитую в той комнате. Но я молил господа бога, чтобы подобное не повторилось!».

«Весьма интересно, — подумал Огюстен Маршан, погрузив руку в воду бассейна, в котором он, вот так же погрузив руку в воду, топил однажды темный, маленький, похожий на комок пуха, предмет. — Но почему же я полагал, что у него так же, как и у меня, начнется с появления темного существа, подстерегающего у порога?»

Прошло еще четыре дня. Вновь обретенный покой Огюстена продолжался, но ему пришло еще одно письмо.

«Ради бога! (или ради дьявола!), придите мне на помощь! Днем или ночью нет теперь хотя бы одного часа, когда у меня было бы ясное представление о том, где я нахожусь. У меня такое ощущение, будто я нахожусь в полупрозрачной коробке, которую всюду ношу за собой. Если я иду по улице, то я с трудом различаю дорогу. Мне все время представляется, что я ступаю по этому черному ковру с кабалистическими знаками. Когда я с кем-нибудь разговариваю, случается, что мой собеседник вдруг исчезает. Попытки работать — бесплодны. Я хотел бы обратиться к врачу, но тогда пришлось бы рассказать ему все…»

«Надеюсь, он не сделает этого, — подумал беспокойно Огюстен. Он ведь мне обещал хранить все в тайне. Однако я совсем не ожидал, что ему придется бросить работу. Что если он не сможет закончить рисунки для „Теодоры и Марозии“? Это было бы очень досадно! Но при этом я все же освободился! Стоит пожертвовать чем угодно… Странная, однако, история с Лоренсом, он ведь не выдержит такого существования в двух плоскостях. Хотя такое неожиданное переживание может открыть ему какие-то иные возможности творчества, совершенно неожиданные и новые. Надо написать ему, направить его внимание на вопросы творчества, может быть это придаст ему сил, как-то ободрит».

На следующий день Огюстен был поглощен литературным трудом. Новая драма в стихах, которую он стал писать, так его захватила, что он забросил в этот день все: он не интересовался почтой и почти ничего не ел. Только вечером он сел пообедать в одиночестве, но как бы и в компании своих новых персонажей. Воображаемое общение с героями сочиняемой драмы было столь приятным и интересным, что он совершенно позабыл о телеграмме, которую ему принесли, когда он спустился к обеду. Он вспомнил об этой телеграмме только тогда, когда с большим аппетитом съел холодную закуску и налил себе стакан своего любимого портвейна. Телеграмма лежала на столе рядом с тарелкой. Разорвав конверт, он стал читать с возрастающим удивлением послание своих издателей.