Нечто по Хичкоку - [8]

Третий сон, как это часто бывает в кошмарах, развертывался в той самой спальне, где он спал. Он увидел, что в стене как будто открывается дверь, и в этой двери стоит Огюстен Маршан, освещенный светом из соседней комнаты. Огюстен смотрел на пол и, протягивая руку в сторону Лоренса, говорил чему-то, чего Лоренс не видел: «Иди к нему! Я — твой хозяин, я тебе приказываю: иди к нему!».

Лоренс смотрел на Огюстена и не мог ни пошевелиться, ни произнести хотя бы одно слово. Хотя Лоренс задавал себе вопрос, что это за вещь, которой приказывалось идти к нему, все же еще большее впечатление на него произвела внезапная перемена выражения лица поэта. После неоднократного повторения приказания, которое, по-видимому, осталось невыполненным, на лице Огюстена появилось выражение отчаяния. Казалось, что поэт сразу постарел. Он явственно произнес: «Стало быть, нет спасения?» Постояв еще немного на пороге, он ушел обратно, тихо затворив дверь.

Лоренс опять проснулся. Утром он не мог вспомнить ни одного из этих трех снов.

Обед наедине с хозяином в последний вечер пребывания Лоренса в доме поэта мог бы остаться в памяти любого гурмана, и можно было только пожалеть, что молодой человек даже не замечал, что он ест. Все внимание его было направлено на открытие великого таинства. Знаменитый поэт, несравненный мастер чувственной поэзии раскрывал ему источники своего вдохновения. При розовом свете свечей, положив локти на стол, украшенный букетами цветов, молодой художник, даже еще и не неофит новой веры, внимал словам учителя, которые обладали силой сделать его человеком, возвышающимся над смертными.

— Да, — сказал Огюстен Маршан после длительной паузы. — Да, это был чудесный опыт, о котором забыть невозможно.

Лицо поэта приняло выражение глубокой задумчивости, он как бы ушел в страну грез.

— Но она… эта женщина… — сбивчиво спросил Лоренс.

— А, эта женщина? — очнулся Огюстен. — Это была просто бесчувственная, вульгарная женщина.

Он залпом выпил свое вино. Они помолчали, затем Лоренс сказал с легким оттенком сожаления:

— Но ведь это происходило в Праге, далеко отсюда.

— Да, в Праге. Но это же могло быть и в Париже.

— То же самое в Париже?

— При условии, что вы знаете, к кому обращаетесь. И конечно, нужны рекомендательные письма. Я должен сказать еще, что любая инициатива в этом духе должна обязательно сопровождаться полнейшей секретностью. Все это должно быть надежно сокрыто от этих вульгарных, ограниченных ревнителей нравственности, стремящихся сунуть свой длинный нос в сферу таких деликатных чувств.

— Да, вы правы, — согласился с глубоким вздохом художник.

Огюстен посмотрел на него теплым взглядом.

— Вы, дорогой мой Лоренс, — вы позволите, чтобы я называл вас Лоренсом? Вам, дорогой мой Лоренс, не хватает, как бы это сказать, некоторого умения… некоторого знания скрываемых вещей, для того чтобы раскрепостился ваш артистический дар полностью, его еще сдерживают некоторые цепи. Освободившись, ваш талант войдет в пору полной зрелости. Но я не знаю, вы еще слишком молоды… вам может поэтому показаться предосудительным…

— Вы знаете, — сказал Лоренс взволнованно, — мое отношение к вашей поэзии. Вы знаете, с каким огромным желанием я отдал бы для нее все мое умение. Я страстно желал бы, чтобы мои иллюстрации к вашей поэме о двух королевах были достойны ваших стихов — а то, что ваш выбор пал на меня, это уже огромная честь для меня, — но я чувствую, что я их сделал не такими, какими они должны быть. Я еще недостаточно освободился.

Огюстен с интересом посмотрел на художника.

— А вы хотели бы освободиться?

Молодой человек молча кивнул головой в знак согласия. Он так был переполнен чувствами, что не мог уже даже говорить.

Огюстен встал из-за стола и подошел к секретеру в углу комнаты. Лоренс следил за поэтом восхищенным взглядом, но вдруг поднялся и вскрикнул.

— В чем дело? — резко обернулся Огюстен.

— О, ничего! Мне только показалось, что я заметил, как пробежала кошка.

— Кошек в доме нет, — быстро ответил Огюстен. На его лице появился румянец волнения, то ли от восклицания художника, то ли оттого, что он собирался показать. Все же он с какой-то опаской посмотрел на ковер и быстро пробежал по нему обратно к столу, успев взять что-то из секретера.

— Сядьте, пожалуйста, — сказал Огюстен. — Скажите, есть у вас записная книжка, но такая, которая всегда с вами? Есть? Хорошо. Тогда напишите на одной из страничек «это», а на другой страничке вот «это». Лучше, если написанное будет замаскировано другими записями. Если можете, то напишите греческими буквами.

— Но что это такое?

— Это две половинки адреса в Париже.

III

Огюстен Маршан в эту пору своей жизни вел дневник. Записи он делал шифром и хранил дневник под ключом. Прошло больше месяца после посещения его дома Лоренсом Стори, но записи в дневнике были почти одинаковыми.

«Без изменений… Все время со мной… Сколько времени я смогу вытерпеть? О том, что я хуже стал выглядеть, мне говорят уже, не смущаясь. Надо как-то освободиться от слуги (Торнтона), который, мне кажется, увидел „это“. Ничего удивительного — „оно“ следует за мной по пятам, как собака. Когда все увидят „это“, наступит конец. Сегодня утром, когда я проснулся, обнаружил „это“ у себя в постели, „оно“ прижималось ко мне, чтобы согреться…»