Нечаев вернулся - [88]

Он на мгновение прижал ее к груди. Они поцеловались на прощанье.

Когда Сергэ вошел в «Нью морнинг», что на улице Птит-Экюри, незнакомый ему трубач — впрочем, за последние годы он уже поотстал и не был в курсе последних джазовых новостей — с очень симпатичной маленькой группой играл «On the sunny side of the street»[46]. Он сел, и музыка тотчас проняла его до самой печенки, наполнив грустью о молодых годах. Тут призрак Лорансона самым глупейшим образом замаячил перед сто умственным взором. Вспомнилось, что Даниель не меньше его обожал джаз. Марк тогда плевал на легкую музыку, слушал только Шёнберга. Эли знал о джазе массу вещей, как и обо всем на свете, но по-настоящему не сумел его полюбить. Полюбить всем своим нутром, всем своим воспаленным воображением, всем сердцем, переполненным горечью несчастливой жизни.

Трубач наяривал «On the sunny side of the street», а в глазах Жюльена стояли слезы.

И тут в полутьме, в табачном дыму, среди визга возбужденных девиц — во всей этой ауре универсального ностальгического фольклора западного мира Жюльен Сергэ увидел повернувшееся к нему лицо Даниеля Лорансона. Он вполголоса произнес: «Привет, Нечаев», — и выговорил эти слова совершенно естественно, прежде чем до него дошло, что он поздоровался с мертвецом. По меньшей мере, с выходцем с того света.

Но Беттина уже приближалась к нему своей легкой походкой, отогнав все воспоминания. Она переговаривалась с женщиной примерно тех же лет, элегантной брюнеткой совершено иного типа красоты, вероятно своей спутницей, тоже державшей в руках дорожную сумку.

— Это Анна. Ты знаком с Анной? Я ведь тебе уже рассказывала об Анне?

Он видел перед собой необычайно разговорчивую Беттину, делавшую массу ненужных жестов, хотя обычно она менее всего напоминала дергающуюся на ниточках марионетку. Да, он знает Анну. Во всяком случае, по имени. Именно Анна всегда обеспечивала Беттине алиби, когда ее эскапады продолжались чуть дольше обычного, одним словом, когда требовалось настоящее алиби. Например, в Антибе, где они встретились в последний день выставки Никола де Сталя, именно Анна дала ей повод приехать и подстраховала ее, сказав, что Беттина остановилась в их фамильных владениях в Грассе, чтобы провести день в ее обществе.

Анна, объяснила Беттина, вынуждена действительно поехать вместе с ней. Ее муж, к несчастью, встретил их накануне в магазине. Они делали кое-какие покупки. И решил проводить обеих в аэропорт. Помешать ему сделать это не было никакой возможности, если бы они стали настаивать, что поедут одни, у него тотчас возникли бы подозрения. Вот так. Все это хорошо, забеспокоился Жюльен, а как же Лугано? Анна поедет с ними в Лугано? Да, это необходимо. Ее муж будет звонить и, разумеется, захочет поговорить с Анной. Он, кстати, очень ее любит. Но чей муж? Беттины или Анны? Оба могут позвонить.

Все это время Анна его разглядывала. Пожалуй, даже чересчур пристально. Так оценивают доселе неизвестного любовника лучшей подруги. Похоже, нашла вполне в своем вкусе. По крайней мере, одарила чарующей улыбкой.

— Вы увидите, Жюльен, — чуть глуховатым чувственным голосом проворковала она, — я умею хранить чужие секреты…

И разразилась хорошо заученным смехом — коротким, режущим как лезвие ножа:

— Вы отошлете Беттину в мою комнату, когда с вас хватит… или когда она будет без сил… А я уж найду способ поставить ее на ноги.

Жюльен Сергэ не нашелся что ответить. И что думать тоже. Но пассажиров до Лугано уже приглашали на регистрацию.

На Бриссагской дороге за лобовое стекло проезжающей машины зацепился луч закатного солнца, и оно пустило ослепительные зайчики.

Под смеженными веками запрыгали блестящие, белые как снег чешуйки.

Жюльен Сергэ открыл глаза, вглядываясь в далекую гладь озера Маджоре.

Он попросил двойной кофе покрепче и бутылку ледяной минеральной воды.

Это происходило в Асконе, у въезда в Локарно, на набережной, в пять часов вечера без нескольких минут, в среду семнадцатого декабря 1986 года.

Сейчас ему должен позвонить Даниель Лорансон.

Las barricadas cierran las calles pero abren las perspectivas.

— Баррикады перекрывают улицы, но открывают новые перспективы, не так ли? — иронически вопрошал Даниель Лорансон.

Тогда, прошлой ночью, в «Нью морнинг»…

Даниель отпил большой глоток виски и даже чуть запрокинул голову. Усы делают его похожим на истинного британца, подумал тогда Сергэ.

Теперь группа исполняла «In the shade of the old apple tree»[47]. Да, решительно, то была ночь воспоминаний. Но каждому из них он напоминал разное, этот мотив, который они когда-то научились любить, слушая его в исполнении Луи Армстронга. Даниелю эта музыка напоминала об отце, которого он никогда не знал, рассказывавшем в своих записках об Армстронге, о джазе, о вечеринках во время оккупации…

Они обошлись без длинных предисловий. Жизнь Даниеля после его мнимой смерти укладывалась в короткое резюме. Даже слегка монотонное. Почему он связался с Сапатой, а не обратился прямо к ним, спросил тогда Жюльен. «Потому что о Сапате они не знали, а вы были уже под колпаком, — отвечал Лорансон. — Потому что Лилиенталь и ты, вы оба, фигурируете в списке ближайших покушений. Операция начинается через неделю. Сапата был моим посредником». — «Ну ладно, согласен, — сказал Жюльен. — Но теперь ты говоришь уже со мной… Что надо делать?» — «А что ты предлагаешь?» — вопросом на вопрос откликнулся Лорансон. Жюльен Сергэ уже обдумал это, пока выслушивал Даниелево жизнеописание. «Что касается меня, — сказал он, — я завтра утром уезжаю в Женеву… Мне там надо выступить… На коллоквиуме по терроризму…»