— Пойдемъ-ка, выпьемъ!
— Пойдемте!
Мы въ залѣ выпили, закусили и опять вернулись въ гостиную къ барышнямъ, которыя хотѣли мнѣ что-то сказать, что ясно видно было, да не рѣшались.
— А у васъ, Павелъ Ивановичъ, мои барышни бѣлила да румяна, какъ слышно, покупали? заговорилъ баринъ, садясь на диванъ и пережевывая закуску.
— Да, торговали….
— Ахъ, какой вы, папа!
И это «ахъ какой вы, папа!», изъ десяти прекрасныхъ устъ, повторялось по крайней мѣрѣ разъ тридцать, а можетъ быть и гораздо, гораздо больше…
— Ха-ха ха! ревѣлъ баринъ.
— Папа! папа! пищали барышни.
— Бѣлиться вздумали!.. Румяниться вздумали! задыхаясь отъ смѣха, кричалъ баринъ.
— Не вѣрьте, не вѣрьте папѣ, Павелъ Ивановичъ, не вѣрьте! визжали несчастныя барышни.
— Я и не вѣрю!
— Нѣтъ?.. Ха-ха-ха! Не хотѣли бѣлиться, не хотѣли румяниться; такъ вы скажите Павлу Ивановичу: за какимъ дѣломъ вамъ понадобились и бѣлила и румяна! Ха-ха-ха, за какимъ дѣломъ? На что?
— Вѣдь вы знаете, папа!
— Ничего не знаю, рѣшительно отвѣчалъ папа, чтобы подзадорить дочекъ.
— Я вамъ скажу, Павелъ Ивановичъ, для чего, заговорила, потупившись, одна барышня.
— Ха-ха-ха! А ну, говори!
— У насъ есть кормилица…
— Кормилица!.. Ха-ха-ха!
— Которую мы всѣ любимъ, лепетала барышня.
— Ври, ври! бормоталъ баринъ.
— Видите, Павелъ Ивановичъ, у насъ есть кормилица, которую мы очень, очень любимъ, заговорила другая барышня, — а теперь…
— Что теперь? забормоталъ опять баринъ, захохотавъ во всю мочь.
— Теперь…
— Что теперь?
— Увидѣли у васъ бѣлила и румяна…
— Ну?
— Вотъ и хотѣли ихъ купить для своей кормилицы, которую мы очень любимъ, проговорила, зардѣвшись, барышня. — Это совершенная правда.
Я, какъ вѣжливый кавалеръ, совершенно съ этимъ согласился; не согласиться было съ этимъ совершенно невозможно: такъ убѣдительно она говорила.
— Повѣрьте, это для кормилицы, для кормилицы, Павелъ Ивановичъ!
— Да тутъ нѣтъ ничего необыкновеннаго, отвѣчалъ я…
— Ничего необыкновеннаго, подтвердили почти въ одинъ голосъ всѣ барышни.
— Врите! крикнулъ папа.
— Какой вы, папа, право
— Толкуй!..
— Право, папа…
— Пойдемте, Павелъ Ивановичъ, выпьемъ водочки, да вмѣстѣ пообѣдаемъ, провозгласилъ баринъ, а то что съ дѣвками даромъ толковать!
— Пойдемте, пойдемте! отвѣчалъ я, чтобы какъ нибудь прекратить эту довольно оригинальную и тяжелую для всѣхъ сцену. — Пойдемте!
Мы пошли обѣдать. Пообѣдали. Послѣ обѣда меня не пустили, оставили ночевать, на другой день обѣдать и только послѣ обѣда я могъ пуститься опять въ дорогу.
На прощаньи я предложилъ барышнямъ для ихъ «кормилицы, которую онѣ такъ любятъ», по банкѣ бѣлилъ и румянъ.
— Сколько мы вамъ должны, Павелъ Ивановичъ? спросили меня барышни.
— Ничего вы мнѣ не должны, отвѣчалъ я, передавая свой товаръ.
— Какъ?!
— Да такъ, — ничего.
— Вѣдь эти банки вамъ что нибудь да стоютъ? опять заговорили барышни. — Что они вамъ стоютъ?
— Двадцать копѣекъ.
— Такъ, стало быть, мы вамъ должны все таки десять копѣекъ? конфузясь, отвѣчали барышни.
— Нѣтъ, ужъ позвольте мнѣ ихъ не получать.
Барышни еще больше сконфузились.
Я простился и ушелъ.
Мнѣ право жаль, что я не умѣю составить картину, имѣя подъ руками все: и содержаніе, и краски; и что у меня одного только недостаетъ, какъ сгруппировать въ одну картину все, что было у меня подъ рукой. Поэтому я буду продолжать свою небывальщину такъ, какъ началъ.
Дѣло было на святой недѣлѣ во Владимірской губерніи; а въ этой губерніи, въ это время, часто бываетъ середина или, лучше сказать, начало весны: вездѣ въ поляхъ снѣгъ таетъ, прогалинки показываются, а въ вершинахъ (по-орловски) или въ оврагахъ зажоры [2] становятся.
Я уже говорилъ, что я въ то время съ коробкомъ торговалъ; остановишься, бывало, въ какой нибудь деревнѣ, а уже изъ этой деревни свои походы дѣлаешь.
Вотъ пошолъ я въ походъ со своей стоянки, обходилъ нѣсколько деревень и поздно вечеромъ пошолъ на главную свою квартиру, только тутъ бѣда со иной случилась: надо было свернуть изъ деревни направо, а я пошелъ все прямо; шолъ, шолъ, — все деревни нѣтъ, а въ полѣ зги божіей не видать!.. Прошолъ я верстъ 5, 6… должно быть, и около десятка верстъ набралось, я все иду впередъ… Вышелъ я на торную дорогу и обрадовался: должно быть, жилье близко… Только радость моя была не долгая: не успѣлъ я спуститься подъ горочку, ступить шагу, какъ очутился выше пояса въ зажорѣ!.. Это меня озадачило!.. Вернуться назадъ, выскочить изъ зажора: опять придется идти столько же, да еще хорошо ежели столько же, а то пожалуй и въ ту деревню, изъ которой вышелъ, не попадешь… И немного думавши, я пошолъ впередъ… Зажоръ все глубже, все глубже… прошолъ я зажоромъ саженъ пять, выбрался на твердую дорогу. День-то былъ теплый, а къ ночи заморозило. Выскочилъ я изъ зажора, на мнѣ все платье заледенѣло… Выбравшись на твердую дорогу, сталъ я подниматься на гору… Вдругъ слышу лай собакъ… Э! думаю, деревня близко! Прохожу еще нѣсколько шаговъ — кабакъ! Я къ кабаку.
— Эй, хозяинъ, отопри! крикнулъ я, постучавши кулакомъ въ окно кабака.
— Кто тамъ? спросилъ меня цѣловальникъ изъ кабака, впрочемъ, не показывая на дѣлѣ, что онъ желаетъ всякому отворить кабакъ и отпустить водки. Закономъ запрещено водкой ночью торговать: въ бѣду попадешь.
