Небосвод несвободы - [16]
Шрифт
Интервал
пред Адамом, как карты, разложены.
Ну, а днём он пускает кораблики
по ручью, вдоль потока холодного…
Жилкой бьётся в адамовом яблоке
невозможность греха первородного.
Иерусалимский набросок
Из камня — ввысь, сквозь сны и времена
растёт страна, где рая с адом двери…
Коль нет войны — то всё равно война,
и мира нет, как жизни на Венере.
В смешенье рас здесь разберись сумей;
Коран сменяют Библия и Тора…
С улыбкой смотрит первородный Змей
на наливное яблоко раздора.
О, как слепящ здесь воздух поутру!
Спешат куда-то Фатима и Сарра…
Вплетён в ближневосточную жару
пьянящий ор восточного базара.
Я здесь никто: пришелец и плебей,
мне говорить и не о чем и не с кем.
Зовёт велеречивый воробей
своих друзей на древнеарамейском.
А время мчится: то вперёд, то вбок,
но всех живущих тут клеймит незримо…
Своим дыханьем троеликий Бог
туманит стены Иерусалима.
Пост-Хэллоуин
Пост-Хэллоуин. Ухмылки Лона Чейни
исчезли. И деревья в ноябре
застыли в красно-жёлтом облаченье,
домашние, как комиссар Мегрэ,
в предзимнем ожиданье хорошея…
В преддверии отлёта за кордон
взирают чайки, наклоняя шеи,
на крошки хлеба, вмёрзшие в бетон.
Собратья их, слагаясь в вереницы —
уже в пути, спасаясь от беды.
Ты, осень, упраздняешь все границы
и, как в кино, смываешь все следы.
В такую осень я и сам — без глянца…
Но, отдаляя тягостный итог,
крупицы несведённого баланса
впадают в зазеркальный водосток.
Случайных встречных всё печальней лики,
и тянутся к нам в души поутру
артритные побеги повилики,
прорвавшие земную кожуру.
Постмодерн
Поэт смеётся.
Говорит: сквозь слёзы,
но мы-то знаем: набивает цену.
Во тьме колодца
обойтись без дозы
не в состоянье даже Авиценна.
А в голове —
морзянка ста несчастий.
Он — явный аръергард людского прайда.
Себя на две
распиливая части,
он шлёт наружу Джекила и Хайда.
Поэта гложет
страсть к борщам и гейшам
да трепетная жажда дифирамба.
Но кто же сможет
отнести к простейшим
творца трагикомического ямба?
Давно не мачо,
услаждавший уши,
обыденный, как старая таверна,
он по-щенячьи
подставляет душу
под плюшевую лапу постмодерна.
Плоды просвещения
Время, бывает, в обратную сторону движется,
в край, где и слово, и буква уже не в чести.
Брэдбери помнил, как книги сгорают и книжицы
волею тех, кто умеет костер развести.
Снова они наступают, визгливые лешие,
гении мутных ток-шоу и брутальной сохи.
Незачем думать, что спички у них — отсыревшие:
эти везде и всегда держат порох сухим.
Эти — сожгут всё подряд, не попросят прощения;
им Торквемады пример и сейчас по плечу.
Я — возражаю. Во вкусе плодов просвещения
сам, без подмоги чужой разобраться хочу.
Вещи мельчают от употребления частого.
Всё заменимо: работа, еда и кровать…
Только оставьте птенцам из гнезда Луначарского
право решать, где свое наркомпросо клевать.
Июльский выходной
Всё продумано в летнем коллаже,
чтоб пробиться и в будни, и в сны:
тонкогубая ниточка пляжа,
гребешок подуставшей волны.
Бриз, лубочной дыша пасторалью,
зародился и снова исчез…
Золотой олимпийской медалью
солнце гордо сверкает с небес.
На него и поглядывать больно.
В трёх шагах, изворотлив, как язь,
пляшет в воздухе мяч волейбольный,
вкруг оси неустанно крутясь.
Рядом — сочные звуки гобоя,
хоть источник не виден нигде.
Краб глядит, как на кромке прибоя
лучик солнца танцует в воде.
Крики чаек, детишки, бикини,
лёгких лодок тупые носы:
ведь бывают минуты такие
и бывают такие часы;
ибо пропасть от лета до Леты —
широка, как орга́на мехи…
Даже странно, что летом поэты
сочиняют плохие стихи.
Светофор
Всё дольше ночи. Но пока — привольно дню.
Непросто с негою расслабленной проститься…
И вновь по глянцевой небесной авеню
подобьем гоночных машин несутся птицы.
Слепящий диск с утра глядит в оконный створ,
как круглолицая мадонна кисти Джотто.
Но мы-то знаем: этот август — светофор,
зелёный свет в котором сменится на жёлтый;
и осень гугловский собой заполнит топ,
войдет к нам в кровь, как будто шалый изотоп,
асфальт на радостях укрыв листвою прелой…
И лето, чутко повинуясь знаку «STOP!»,
нажмёт на тормоз лёгкой ножкой загорелой.
Белка
В который раз стена идёт на стену,
в который раз страна встаёт к мартену,
а на ТВ — насупленный мессир.
Победный рок-н-ролл гремит басами;
почти соприкасаются усами
улан, гусар, рейтар и кирасир.
Фельдмаршал гипнотические пассы
толкает в обезумевшие массы,
которые у Родины в долгу.
И верят все: рассвет вот-вот забрезжит.
Строка «Швед, русский колет, рубит, режет»
кипит в адреналиновом мозгу.
Сердца пылают праведным пожаром,
и над землёй висит воздушным шаром
страстей мильоноваттовый накал.
Не пожелав нейтрально отсидеться,
вновь пятая колонна в диссидетство
впадает, словно Селенга — в Байкал.
А прочим — тишины одной лишь хотца
и думается: может, обойдётся,
да сгинут к бесу боль да ратный труд,
и станет небо — близко, море — мелко,
и будет мир, где пушкинская белка
из ядер выгрызает изумруд.
Моментальный снимок
День лаконичен, словно примечание,
ремарка терпеливого ума.
Гляди в окно на серое молчание,
вползающее в серые дома,
на чаек, онемевших, словно кондоры,
скользящих в небе, как в реке форель,
на то, как ветер обретает контуры,
пытаясь дуть в незримую свирель.
Рассматривай в шершавой полутемени,
как будто это выдалось впервой,
гримасу остановленного времени