Небосвод несвободы - [14]
Шрифт
Интервал
Понимала же всё, и о близких могла заботиться…
Говорила она, что метлой надо гнать правительство,
допустившее эту жуткую безработицу!»
Он живёт по соседству, ему девяносто вроде бы;
в прошлом — римский профессор, уже́ завязал с науками.
В ресторане к нему привыкли: смешной юродивый,
навещаемый в выходные детьми и внуками.
Вилка, нож да газета — такие сейчас баталии;
мир был прежде огромен, но сужен теперь в молекулу.
Старику бы пора помереть — да нельзя. Италию
без него и оставить, считай, совершенно некому.
Зимние коты
Зима, куда ты без руля и без ветрил?
Агата Кристи убивает негритят.
В бетон растерянно вмерзают города…
Коты хотели бы на юг, но не летят,
поскольку аэродинамика их крыл
несовершенна. И не деться никуда.
С той стороны входных дверей свистят ветра;
треть суток — сумрак, дальше время темноты,
непостижимое ни сердцу, ни уму.
Коты пружинят мускулистые хвосты,
коты могли до середины бы Днепра,
но дальше вряд ли. Дальше камнем, как Муму.
А ты сиди, глотай бурбон, года вини
за серебро, что истончилось у виска,
за сонный разум, не наживший своего.
На подоконниках, ссутулившись слегка,
сидят коты, и гармоничней, чем они,
нет в этом мире никого и ничего.
В большой трилогии пошёл последний том,
на перспективу наплывает душный смог.
Уже не сбудется, о чем мечталось встарь…
Когда б судьбу я попросить о чём-то мог:
реинкарнация, позволь мне стать котом,
в котором время застывает, как янтарь.
Иллюзии
Ты понимаешь, милая Аннетт:
в бутылках навсегда остались джинны.
Расшатаны, как старые пружины,
иллюзии, без коих жизни нет.
Уходят в небо снежные вершины,
а мы остались на земле, Аннетт.
Ты понимаешь, милая Жаклин:
факир был пьян, и фокус вышел плохо.
Безумная, как Норман Бэйтс у Блоха,
глянь, до мышей дотрахалась эпоха,
и — комом первый и последний блин.
Мы временем отвергнуты, Жаклин.
Для нас остались, милая Дениз,
массовочные роли в эпизоде…
И вышел воздух из моих просодий,
и все дороги навострились вниз.
Давай поноем, это нынче в моде.
Поплачемся в жилеточки, Дениз.
Обманемся опять, мой друг Полин,
твой кринолин — не пошло, а шикарно.
Oбманываться — это наша карма.
Закрой глаза. Закрой глаза, Полин…
Трещат дрова в каморке папы Карло.
Пылает нарисованный камин.
Межконтинентальное
Мой приятель, любивший попкорн и «Kill Bill»,
говорил мне, что села его батарейка.
Оттого он на всё отрезвлённо забил
и уехал в страну побеждённого рейха.
Лет за пять наплодил он детей ораву
с уроженкою Гамбурга, либэ фрау.
Мой приятель ещё не брюзглив и не стар,
любит лыжи и русскую литературу,
и на Джаве кодирует, как суперстар,
в чем намного гурее любого из гуру.
У него фазенда плющом увита,
и повсюду символы дойче вита.
Мне приятель звонит до сих пор иногда —
перед ужином, чтобы остыло жаркое.
На вопрос же: «Ты счастлив?» ответствует: «Да» —
и уводит беседу на что-то другое:
например, о том, как достали ливни,
и о курсе евро к рублю и гривне.
Мой приятель и в стужу звонит мне, и в зной —
вот и нет германий и нет америк.
Телефон безрассудной тугою волной,
как китов, выбрасывает на берег
под скалу, на пляжное изголовье
две судьбы, вмещённые в междусловье.
Бывший
А он говорит, что, мол, надо с народом строже.
Строгость нонешних — просто дурная шутка,
и расстрелов, и пыток, ведь ты согласись — нема ж!
Ну, замажут дерьмом или плюхнут зелёнкой в рожу…
Ну, подумаешь, цацы, это ж не рак желудка.
Какие все стали капризные, ты ж панимаш…
А он говорит, что верхушка на злато падка;
разложила народ, никакого тебе порядка,
и презрела зазря победительных лет канон.
И на лоб его многомудрый ложится складка,
озабоченности невыносимой складка —
глубже, чем аризонский Большой Каньон.
Что ему девяносто, когда он стареть не хочет?
Он заправский эстет, и на полке его — Набоков.
Жизнь, твердит он, ничто, коль её не отдать борьбе.
Входит он в Интернет, словно входит в курятник кочет,
только мало ему, стоявшему у истоков,
у святейших истоков грозного МГБ.
Хоть удел офицера нередко бывает горек,
никогда, никогда сам себя не зовёт он «бывший»
и глядит за окно, где прохлада и даль ясна.
И всего в двух шагах — аккуратный тенистый дворик,
где взволнованной гроздью сирени дышит
массачусетская весна.
Подальше
Отрезвляющий воздух насквозь проаукав,
пустырями пыля
на лошадке со стёртой подковой
пробираешься сквозь какофонию звуков
к камертонному «ля»,
к чистоте, что сродни родниковой.
Звук неплох — но хотелось и глубже, и дальше,
различимей в толпе,
самобытней, точнее и строже.
Но в словах — сладковатые привкусы фальши,
суеты и т. п. —
для желаемой дрожи по коже.
И когда ты поймёшь, что любое усилье — напрасно,
и утрачен пароль —
обжигаешься горечью чая
и, вдохнув, вычитаешь себя из пространства,
умножаешь на ноль
и сидишь, результат изучая.
Рассылает флюиды минорной истомы
тусклый свет фонаря,
и отчётливо чувствуешь снова:
что пора уходить, как Остап, в управдомы,
в токаря, в слесаря —
лишь бы только подальше от слова.
Змей
Торжественный, как на концерте Рихтер,
глядишь на мир ты хищно и хитро.
Я знаю, что ты скрыл, боа-констриктор,
в таинственном констрикторском бюро.
Ты сделался в Эдеме высшей расой
и занял королевский свой престол,
сжимая мощной мышечною массой
неприхотливый яблоневый ствол.
Но я рискну к тебе явиться с просьбой