Неболочь - [12]

Над избушкой цвело мирозданье, будто Ленин сиял на рубле.

Самомолкою – мельницей Сампо финка пальцами мяла куски

Грубой соли: «Попробовал сам бы… Растолчёшь и умрёшь от тоски».

Как тверда соли каменной пачка! Не прожать, не согнуть, как горбыль…

Финка вздрогнула, что-то кудахча, соль веков, перетёртую в пыль,

Отдала мне: «Держи, Вяйнямейнен», – и рукой указала на дверь, —

«Бросишь в воду солёную жменю, если вздумаешь мыться теперь».

Сумерки

Воды осенней водевили,

Вдовеет водорослью свет.

Линь, проявляющийся в иле, —

Монета медная в могиле,

Местоимения планет.

Ветлы щетинистой вальтрапы

Шуршат под сёдлами пурги,

Ель, прикапканившая лапу,

Просёлок, снявший сапоги,

Топырит избы, словно пальцы,

Ногтями окон напоказ…

Бродя в душе неандертальца,

Свет пенен, как вспотевший квас.

От лампы тусклой керосинен

Свет, имплантированный в кость —

Титаником – не очевиден,

Завуалирован, как злость.

Не будь с рожденья скудоумен

(Подумал старосветский вяз) —

Я свет, как библию игумен,

Укрыл от посторонних глаз…

Письма

Плавают на поверхности сетчатого пруда

Листья, как письма верности… Плачет по ним вода.

Бродит луна, оплавлена, словно вспотевший воск.

Письма не озаглавлены, письма плывут под мост…

Некоторые зачитаны до поминальных дыр,

Свёртками нарочитыми, свёрстаны в пир и в мир.

Будто звезду мигальную, я подношу свечу,

Тайную и опальную, вечности по плечу.

Литерами размытыми, рыбою (сам с усам) —

Письма ладонью вытру я и покрещусь на храм.

Сердце, что медный колокол, гулок его набат…

Холодно, очень холодно. Письма в руке дрожат.

Если бы изначально мне письма поднять с земли —

Не было бы печальнее песни, чем «Журавли».

Вдова

Они, придя, торжествовали. Глушили мутное вино.

Луна шинелью на привале лежала, видима в окно.

Пока вдова, что было в печке, на стол метала (были щи),

В обличье недочеловечьем, икали пьяные хлыщи.

Один (скотина, не иначе) рванул на женщине испод

И, оседлав её, как клячу, арийский вывалил живот…

Детей – а в доме были дети – на холод (а по-русски, на…),

«Тридцатьчетвёркою» в кювете сгорала зимняя луна.

Меня отец лупил, за дело, чтобы запомнил до сопли,

Кто вытащил Отчизны тело, ещё живое, из петли.

Конвоир

У меня на сегодня есть важнее дела:

Прегрешенье Господне в том, что дал мне крыла,

Обоюдную лиру, золотую весьма…

Как сказать конвоиру, что свобода – тюрьма?

Вот бы он возгордился и решил чифирнуть,

Дверь открыл и открылся добрым зекам чуть-чуть,

Покрестившись заочно, вывел нас на простор…

И лежал бы с заточкой под ребром до сих пор.

Блокада

Ночь тяжеловесна, полночь тяжела, дождь идёт отвесно, как стоит скала.

Мостики да пристань, тополь у реки, словно старый пристав, дует сквозняки.

Звёзды, как лампадки, спелая волна… Выступом лопатки полая луна.

Плёс не оторочен, как тесьмой диван… Ряженкой, просрочен, зыблется туман.

Что с тобой случилось, закадычный друг? Сделай божью милость, появись не вдруг.

Разверни гармошку, разбери басы – лунную дорожку лесополосы…

Я просить не в праве мёртвых ни о чём, в дольчатой оправе месяц, золочён.

Непогоды встречность – оспой на лице, смерть ещё не вечность (Ленинград в кольце).

В полынью от бомбы грузовик скользнул (нет пожарной помпы – откачать слезу)…

Холмики-шеломы, братская гора… Горечь до оскомы, завтра – как вчера…

Крысы-людоедки по углам дворов, чёрный труп соседки, как вязанка дров.

Бог эвакуаций, глав-акционер, да солдаты-братцы разномастных вер

Подсадили, сжалясь, часть семьи моей… Так закрылась жалюзь прокажённых дней.

Кириллица

«Ять» шёл по «Ижице» угодий, как за Кириллом брёл Мефодий,

Крутя п«Ер»стом в ноздре… «И» водит рогами православный бык.

«Зело» – коровами на броде – русалки приобщились к боди…

Язык (от жажды) псом привязан к гортани, слышится молва

«Слово»охотливого вяза, чья обрусела голова.

«Земля» «Наш»ёптывала ересь («Пси» -фактор): облако – «Кси»лит…

За ним «Ук»рыться вознамерясь, «Ща»вель: «Омега», – шелестит.

Коровы кушают «Мыслете», как дев«Ерь», «Ша»стающий бык.

«Он» гнёт растущую в кювете люцерну, издавая мык.

«Глаголь», тропа – туда, где ведьмы в глухом лесу: «Аз», «Буки», «Веди»…

Где стог, как «Ферт», стоит, флиртуя, с рекой, грохочущей на «Рцы»,

Поют «Покой» (йот) аллилуйя низколетящие сквор«Цы».

Дрожат стр«Е»козы, как мембрана, но говорить об этом рано,

«Добро», похожее на дом, летает по небу вверх дном.

«Фита» (поправл«Ю»сь, фитофтора) облюбовала баклажан,

Что «Есть» проблема, о которой умалчивает на«Хер» РАН?

«Зело» «Червь» точит одуванчик, комар попискивает: «Юс»…

Царевны-лебедь сарафанчик прозрачен, что глядеть боюсь.

Бок о бок, словно «Како» с «Иже», мы затеваем карусель,

Где «Твёрдо» – это, что пониже, а «Люди» – сладострастный хмель.

Голод

Ветер горе гонит, как полы метёт, горло, что предгорье – кадыком вперёд.

Листья, словно нечисть, посреди двора, корабельною течью треснула кора…

Остовом осины, мачтою сосны, рванью парусины осени-весны,

Чайками на реях, как на проводах, греется и реет повсеместный страх.

В шелудивом поле – грязь и недород, пастбищные колья – вот и весь народ.

Не тяни ладошки, здесь не подают, палехскою ложкой за усердье бьют

По лбу… Колокольный высунут язык. Умирать не больно ежели привык…

Семеро по лавкам, а восьмой – в гробу, галкою-чернавкой села на трубу