Неболочь - [11]

Ключи у стрелочника (рыцарь, неугомонный тамплиер)…

Успел, бедняга, так «нарыться», что юный милиционер

И вся ремонтная бригада, сажая дядю в «воронок»,

Была в действительности рада услышать свист и храпоток.

Мы тронулись… Огни вокзала погасли, виделась река,

Где, извиваясь, ускользала луна, как линь от рыбака.

Колеса – пишущей машинкой – стучали, дребезжал стакан.

Крабоукладчица (!) с простынкой, кружок лимона, как аркан.

Петелюшка моя, чужая, свободен я и неспроста

Сижу, за окнами верстая метельность чистого листа,

Скупую образность посёлка, где крыши домиков в снегу…

Как брешь, в моей головоломке: крабоукладчицу (!) – смогу?

«Квалификация какая?» – спросил я, чёрт пойми зачем.

Она смекнула, прикрывая рукой тропинку в Вифлеем…

«Я мастер высшего разряда…» – сходя на станции, мельком

Заметила и гордым взглядом прожгла, как простынь утюгом.

Простор. Ощерились вороны. Луна с кадилом и кайлом

Явилась не на разговоры. А на поминки о былом…

Дюймовочка

Ирине Савельевой

А перелётная звезда с цветка сиренево-ночного,

Как васильковая вода обратно из ведёрка в омут.

Щитоподобный водолюб – на распустившейся кувшинке,

Утёнок, распахнувший клюв и ловко ловящий дождинки,

Дозорщик (это стрекоза с винтообразными крылами)

Перелетает, и слеза меняет мир перед глазами.

Не рак, отшельник-восковик, назло беснующимся осам

Ворует мёд. Гриб-дождевик огромным белым пылесосом

Пьёт влагу… Бурый грибоед уселся на его макушку,

И проклинает белый свет – ку-ку – невзрачная кукушка.

Свет мимолётным мотыльком упал Дюймовочке на плечи,

И облака – не в горле ком, не острова на междуречье…

Она венок себе плела, она не чаяла увидеть,

Как, намочив себе крыла, по полю конопатый витязь

Бежал навстречу. Он принёс не украшенья, не помаду,

А осень перелётных звёзд, вечерней нежности прохладу.

Прошло четырнадцать веков или одиннадцать мгновений…

Жук-богомол, как богослов, на камень, обхватив колени,

Уселся. Рукоплещет зал: улитка, бабочка, кузнечик,

Слепень, лягушка, стрекоза… и звёзды, тёплые как свечи.

Риф

Я так хотел бы умереть:

Как остов, обрасти кораллом,

Чтоб удавалось подсмотреть

Каранксов, розовых и алых.

Тогда б акула плавники

Чесала о мои лопатки,

Окаменевшие соски

Моллюски трогали украдкой.

Жестокосердный осьминог —

Проклятье маленькой вселенной —

Свивая щупальца в клубок,

Мой мозг сосал, прикосновенный.

Аквалангисты чередой,

Сверкая фотоаппаратом,

Рыбодобычливой стрелой

Проткнули сердце мне, как атом.

И сердце, мёртвое давно,

Вспорхнув растерянной медузой,

Мятежно стукнулось о дно

Дрейфующего сухогруза.

Новогоднее

В плену ленивых меланхолий, как в паутине, тине дней,

Я – ёлка ряженая в холле, где больше взрослых, чем детей;

Где за оконцем город, ялов, звенит трамвайною дугой,

Где спелый торт – корзиной ягод, где «ступа с бабою-ягой»

На красный оклик светофора летит, как модное авто…

Где шпага герцога Рошфора пронзает купол шапито.

Театр – вешалка, а значит, мой полушубок – декабрист,

Бинокль, воспринятый на сдачу, по-левитановски лучист.

Я выбрал праздничную пьесу: лежит Офелия в воде…

Как томно дрогнула подвеска, скользнув по краю декольте

Разволновавшейся соседки (на вид ей – возле тридцати)…

Я говорю, как Фауст – Гретхен: «Мадам, нам явно по пути».

Как огоньки святого Эльма, такси на площади мирской,

Мы доезжаем до Удельной, а кажется, что до Ямской.

Я – Гамлет, маковка собора – как череп Йорика… Рассвет.

Я избегаю разговора с прохожими, которых нет.

Сезам

Я думал, что смерть одинока – она многолюдна, увы —

Как ветер, свивающий локон осенней уставшей травы.

За ней наблюдают предметы: дозорные звёзды, роса,

Деревья, от яркого света лукавые щуря глаза;

Икона, висящая в храме, что видела много смертей:

Твою – фотокарточка в раме, чужую… Свистит коростель.

Мир сведущ и не обезличен, он жадно следит за тобой:

Зачем ты уходишь, что ищешь, когда не вернулся домой?

Я с возрастом стал осторожней, я слышу, не веря ушам,

Как Орша беседует с рожью, как вздорит с Ван Гогом сезам.

Календарь

Деревня в ладонях уезда жужжит любопытной пчелой,

Плакаты партийного съезда линяют на стенке сырой…

Киношка в субботу, танцульки, прямая дорога домой,

Где ветер играет в бирюльки – с травою, пропахшей росой.

Сырые следы самоката, метущий обочину клёш…

Любовь, что случится когда-то, навеки забудется, всё ж.

«Пятьсот миллионов бегумы»… Россия – кровавый Штальштадт.

Листаю на кухне угрюмо, навзрыд, иероглифы дат.

Забавный такой календарик… Сегодня Учителя день.

Мой друг, птеродактиль-комарик, отбросил зловещую тень.

Я долго боролся с собою, но дольше боролся с тобой.

Сгорают гирлянды героя на праздничной ёлке рябой.

Слащавые воспоминанья ползут, как конфеты-«рачки»,

В озёрную тьму без названья, где плавают неба клочки.

Лоухи

В Мюллюпельто советская финка нам, продрогшим, варила уху…

Караси – то ли золото инков, то ли медные листья на мху —

Дребезжали в корзине… Смеркалось. Пререкались лягушки в пруду.

Ускользала бугристая алость облаков за крутую гряду.

Словно клавиши фортепиано, черно-белая стая сорок

Из-под ног молодого тумана упорхнула и села на стог.

Как волшебная мельница Сампо, в котелке колесила уха…

Пузыри, наподобие ампул… плавники, чешуя, требуха —

Атрибуты ночного гаданья возлежали на грязном столе…