Небо выбирает нас - [3]

— Я расколю его, дедуль, — пообещал Петька.

— Расколи, внучок, расколи. А то срамота одна старым людям.

— А ты мне про войну расскажешь, дедуль?

Дед Авдей стряхнул пепел с самокрутки, помочалил конец редкими зубами, и складки на его худом лице будто бы тесней прижались друг к другу. Петька уже знал: если дед долго не отвечает, значит, вспоминает и расскажет что-нибудь интересное. Он всегда так: морщится, щурит глаза, изредка вздыхает, глядя в дальний конец улицы, а потом, откашлявшись, начинает рассказывать быль или небыль из своей фронтовой жизни. И в это время Петька боится, как бы кто не помешал им, как бы кто не оборвал слабый, задыхающийся то ли от самосада, то ли от чего еще голос деда Авдея. А рассказывал дед интересно, и про финскую, и про Отечественную. И сейчас Петька ждал и оглядывался, не подходит ли кто за водой и не вышла ли мать на улицу. Осматриваясь украдкой, он приладился на свои ведра рядом с дедом, затем попросил самокрутку с расчетом, что тот наконец-то начнет свой рассказ.

— Ты это баловство бросай, Петька! Старики от нервов курят, от болезни. Я вот скажу отцу-матери! — грозился дед Авдей, но Петька уже давно знал, что он никогда не выполнит свою угрозу, да и курит Петька дома в открытую, мать с отцом уж и замечать перестали. — Я те про самолет рассказывал? Это когда мы нашу станцию освобождали?

— Было, — подтвердил Петька. — Три раза рассказывал. Про истребитель, который в наш пруд упал.

— Надо же, как заросла память, — пожаловался дед Авдей и сокрушенно покачал головой.

— Это я сам просил. Три раза.

Дед Авдей подозрительно посмотрел на Петьку, потом вспомнил, видимо, и довольно почмокал губами.

— Так и есть. Это в последний раз, когда моя внучка Любашка урок по хемии не сделала. И в школу не пошла, больной сказалась. Вот те и хемия!

— Ты мне, дедуль, не про «хемию»! Ты мне про войну расскажи! — стал упрашивать Петька.

— Про то и скажу, и про войну, и про хемию. — Дед Авдей последний раз затянулся, выпучив глаза от натуги, подержал сколько мог дым во впалой груди и выдохнул. — Кажись, в сорок третьем тот случай был. Нам тогда наступать приказано было на эту, как ее, в песне-то поется, когда в живых трое?

— На безымянную высоту, — подсказал Петька.

— На ее самую, — обрадовавшись Петькиной догадливости, часто закивал головой дед Авдей. — Так же вот, на рассвете, кликнул нас командир в атаку, ракетой вверх, и первым бегом в гору. Мы за ним. Для острастки нет-нет да и пульнем с автоматов. А немец реденько бьет, будто выбирает, которые попроворней. Стараемся пошибче бежать, да куда там, снежище такой выпал — до пуза достает. А с моим ростом, как ни пыхти, едва успеваешь. Бегу, а у самого мыслишка, как бы командир за труса меня не посчитал. Он, немец-то, хотя и редко бьет, а метко. Жить кажный хочет! А потом вовсе как посыпет со всех пулеметов, мы и в снег. Лежим, носа не поднять. Слышу, командир меня кличет. Давай, говорит, Авдей, как ты самый маленький, скрозь снег проползи и этот вражий дот сничтожь гранатой. Надо сказать, оробел я тогда, а потом озлился: что ж, у меня духу не хватит этот поганый дот сничтожить?..

— И сничтожил? — нетерпеливо воскликнул Петька.

— Да погодь ты! — рассерчал дед Авдей. — Токма разбег взял, а он туда же! Я ить тебе сколько раз говорил — не встревай, када разговор веду! Ну, игде я остановился, игде? — вполне серьезно напирал дед Авдей на смутившегося Петьку. Похоже было, запамятовал, где Петька перебил его рассказ, и теперь не знал, с чего начинать, но признаваться в этом не собирался, во всяком случае, открыто. И вопрос он задал будто бы для проверки, как его слушает Петька.

— Когда тебя командир послал дот подорвать, — осторожно подсказал Петька, боясь снова рассердить деда.

— Так и есть — послал, — согласно кивнул дед, глядя сощуренными глазами вдоль улицы. — Никак, бабка Матрена дорогу ногами гребет. Ишь ты, кажись, и новые ведра купила…

— Ты чего, дедуль? — не понял сразу Петька, о чем вдруг заговорил дед Авдей.

— Бабка Матрена идет, толкую тебе, — ответил дед Авдей, с усмешкой в глазах разглядывая растолстевшую соседку, примерно его возраста, но еще довольно крепкую старушку. — Ты, Петька, как думаешь, возьмет она высоту али нет? — И он, хохотнув, показал пальцем на колонку.

А бабка Матрена поставила новые ведра к ногам и сразу же, не пожелав доброго утра деду Авдею, набросилась на Петьку:

— Это ты моих гусей карасином напоил?! Ветинар признал — от карасина они занемогли!

— Пусть не пьют…

— Как то есть не пьют? — опешила бабка Матрена. Видно, она ожидала, что Петька будет отнекиваться. — Как то есть не пьют? — снова повторила она, все еще соображая, как быть ей дальше.

— Я же им не водку, а керосин давал…

— Ах ты ирод рыжий! Я ж тебя за моих племенных!.. — И бабка Матрена угрожающе подняла коромысло.

Петька вскочил с намерением как можно быстрей удрать, но между ним и бабкой уже встал маленький дед Авдей.

— Негоже, Матрена, коромыслом эдак махать. Не ровен час — скользнешься.

— А ты не встревай! — переметнулась бабка Матрена на деда Авдея и, подперев крупными руками бока, с издевкой проговорила: — Может, скажешь, за что он моих гусей карасином напоил?