Небо остается нашим - [5]

Выполнив два полета, с замиранием сердца жду замечаний Мацнева. Он покидает машину и жестом показывает, чтобы на инструкторское место положили мешок с песком для сохранения центра тяжести. Дужнов улыбается, одобрительно кивает мне. Он сам выпускает меня в воздух, идет, держась за нижнюю плоскость. Потом протягивает руку вперед. Старт дан.

Увеличивая обороты, ревет мотор, У-2 набирает скорость и отрывается от земли. За спиной никого, я одна. Только я и верный мой друг — самолет, заслуженный ветеран, поднявший на своем веку в воздух не одну сотню ребят и девчат.

Я улыбаюсь и мысленно прошу: «Не подведи, дружище!» В ответ мерно рокочет мотор, и послушная моей воле машина ложится в разворот.

Два круга — это четырнадцать минут. Заруливаю машину на старт, а сама время от времени поглядываю туда, где стоят командиры и начальники.

Как они оценивают полет? Дужнов машет рукой и показывает большой палец. С плеч словно свалилась огромная тяжесть. Выключаю мотор, подбегаю к инструктору и срывающимся голосом докладываю о выполнении задания…

В последующие дни отрабатываем элементы полета по кругу, тренируемся в пилотажной зоне. Иногда со мной летает Дужнов. Мелкий вираж, спираль, змейка, штопор, боевой разворот — все усваивалось постепенно.

Говорят, страсть к небу — самая высокая страсть. Наверное, так оно и есть. Человек, однажды испытавший счастье самостоятельного полета, никогда не изменит своей мечте. Если, конечно, в душе он — летчик.

Много писалось о призвании и мужестве авиаторов. Никто не станет спорить, что эта профессия немыслима без подвижничества и риска. Но нужно быть бесконечно влюбленным в небо, чтобы, пройдя через неудачи и потери, искренне сказать, как Антуан де Сент-Экзюпери: «Ни о чем не жалею. Я играл — и проиграл. Такое у меня ремесло. А все же я дышал вольным ветром, ветром безбрежных просторов».

Он употребил это кажущееся в чем-то приниженным слово «ремесло». Но он мог бы сказать и «ремесло поэта». Все дело в том, в чьих устах звучит это слово.

Марина Раскова заметила однажды: «Наше ремесло не хуже и не лучше любого другого — ремесла сталевара, каменщика, сеятеля. Только мы не можем жить без неба, и в этом, наверное, мы неизлечимо больны».

Видимо, так тоскуют по синеве птицы, и я понимаю Михаила Водопьянова, человека, так много сделавшего для Арктики, когда он в грустную минуту написал на фотокарточке одному моему знакомому: «Как жаль, что не могу уже летать в Арктику». Он больше не водил самолеты в этот холодный край. И улыбка у него на фотокарточке немножко виноватая, словно он извиняется перед далекими зимовщиками, перед капитанами, идущими Карским морем, перед друзьями, перед радистами завьюженной Чукотки.

Совершив первый самостоятельный полет, я уже не мыслила свою жизнь без неба, без поющего на высоте ветра и стремительно летящих облаков…

Когда Николая Каманина совсем недавно спросили: «Какое самое яркое событие в вашей комсомольской биографии, ваше самое значительное дело в комсомоле?» — он ответил: «День, когда я впервые сам повел самолет. Как, по-вашему, это — событие? Было это в июле 1928 года. А в двадцать пять лет мне довелось участвовать в челюскинской эпопее».

Летчик никогда не забудет свой первый самостоятельный полет. С этого начинается его биография.

* * *

Видимо, не все у меня получалось хорошо. Дужнов однажды сказал:

— Летную программу до сих пор вы выполняли успешно. А вот с глубокими виражами что-то не клеится.

Я и сама чувствовала, что эта фигура пилотажа давалась мне с трудом, иначе говоря, не вытанцовывалась. То нарушался заданный угол крена, то терялась высота и возрастала скорость. После разбора полета я вновь садилась с Дужновым в самолет и повторяла на земле все элементы маневра. Михаил Павлович ровным, спокойным голосом объяснял, в каком положении должен быть относительно горизонта нос машины и козырек кабины, когда самолет выводится из глубокого виража. И приказывал подняться в воздух.

Понемногу росли уверенность, мастерство.

…Наступала осень 1939 года. Пожелтела трава, первый багрянец тронул соседний лес, поплыли в воздухе серебряные нити паутины, стали холоднее ночи, ярче заблестели звезды в густом черном небе. Кончилось лето, завершилась и моя учеба в аэроклубе. Выпускные экзамены я сдала с отличными оценками. Взволнованные, счастливые, замерли мы в строю, слушая приказ о присвоении звания пилота.

Но к радости примешивалась и грусть. Распадалась наша замечательная семья. Виктор Любвин, Виталий Грачев, Николай Гусев, Владимир Чалов, Николай Косов и многие другие ребята уезжали в истребительные школы. Мне тоже хотелось с ними. Думалось, что в Осоавиахиме делать больше нечего и только военное училище сможет открыть дорогу в большую авиацию. Но девушек в военные училища не принимали. Я ходила словно потерянная, не знала, как быть дальше.

— Ну чего ты, Маринка, раскисла? — бросил мне как-то Дужнов. — И в Осоавиахиме тебе дороги не закрыты. Учись дальше, повышай мастерство. У тебя все впереди…

Выпускной вечер проходил в здании Ленинградского райкома партии, райкома комсомола и райисполкома на Миусской площади, А через неделю меня вызвал к себе командир отряда Иван Иванович Щербаков, впоследствии полковник, Герой Советского Союза. Учлеты глубоко уважали и любили его за непревзойденное мастерство и чуткость к людям и всячески старались подражать ему.