«Что же это со мной такое? — спрашивал себя Шефтл. — Люблю я ее? Так же, как тогда? А она, Элька?»
— Но, айда! — заорал он вдруг на гнедого и сильно хлестнул кнутом.
Двуколка, подскакивая на ходу, свернула к двум тополям. Навстречу, гудя и вздымая пыль, выскочила трехтонка-молоковоз с дребезжащими пустыми бидонами. Шефтл тотчас узнал белобрысого шофера с гуляй-польского молокозавода, шофер узнал Шефтла — и оба остановились.
— Из Гуляйполя? — спросил шофер, высовываясь из кабины. — Что там новенького?
— Да ничего, все по-старому. — Дождя не было?
— А здесь, что ли, был?
— Ночью собирался, да пронесло стороной.
— И там не было. Кому он теперь нужен? — Шефтл показал на высокую густую пшеницу. — К нам на хутор не заезжал?
— Вторым рейсом. У вас вроде гулянка сегодня?
— О, сегодня погуляем! Приезжай.
— Заскочу! — Парень с ухмылкой включил мотор. Через минуту машина исчезла за поворотом.
Что скрывать — Шефтл в эту минуту позавидовал шоферу. Через полчаса он будет в Гуляйполе и проедет по деревянному мосту, по той новой улочке, где живет Элька…
А в степи все еще было по-утреннему тихо. Но вскоре, сначала глухо, а потом все отчетливее затарахтели колеса, и из-за ближнего пригорка вереницей потянулись возы. Весело позвякивали привязанные к телегам ведра. Колхозники торопились в Гуляйполе, на воскресный базар. Они везли редиску и лук, а кое-кто — и молодую картошку; корзины с черешней, кадки с брынзой. Многих Шефтл узнавал. Были тут и Ковалевские, и назаровские, и святодуховские… Все они, и знакомые, и незнакомые, по деревенскому обычаю здоровались с Шефтлом и, пожелав доброго утра, проезжали мимо. Особенно сильно тарахтели и пылили последние оставшиеся телеги — хозяева их припозднились. А иные выбрались, должно быть, из дальних хуторов и деревень и теперь понукали лошадей.
Из-за косогора показалось солнце и сразу стало припекать. День обещал быть на редкость ясным и жарким. Шефтл отпустил вожжи, расстегнул пиджак и закурил. Возы проехали. Снова все стихло вокруг, только два жаворонка наперебой заливались в светлой синеве неба, словно подрядились веселить одинокого путника.
Крепче, забористей запахло дегтем от тележных колес, а от начищенной до глянца упряжи — горячим лошадиным потом. Сквозь густые теплые запахи пробивались тонкие, свежие — васильков, ромашки, душистого желтого катрана и других степных цветов, разросшихся по краям дороги и по ближним пригоркам.
Шефтлу давно не было так хорошо, как теперь. Развалившись па ворохе сена, он, довольный оглядывал высокую пшеницу на полях, принадлежавших соседнему колхозу. Ничего не скажешь, хороши хлеба, но у него в бригаде пшеница лучше, куда лучше. Что ж, видно, недаром на совещании упоминалось его имя.
Извечная крестьянская жилка, понуждавшая когда-то заботиться о своем дворе, о свеем хозяйстве, сказалась и теперь, заставляла его думать о всей бригаде, хозяйство его должно быть лучшим из лучших. Превозмогая усталость, Шефтл работал с рассвета до позднего вечера. С детства вставал рано. Но с тех пор как стал бригадиром, вскакивал с постели до первых петухов. Было совсем темно, когда он выходил из дому: проверить, сыты ли кони, осмотреть упряжь, машины. За всем нужен глаз да глаз. Он и ночью, и под дождем, небритый, в ватнике, в тяжеленных кирзовых сапогах, шагал за гудящим трактором по полю, по низинам и изгоркам, следя, чтобы везде земля была хорошо вспахана, запасался семенным зерном, очищал его перед посевом, загодя вывозил на поля удобрение и все лето посылал людей на прополку.
Да, работы хватало. И чем больше ее наваливалось, тем лучше он себя чувствовал. Эта напряженная, деятельная жизнь доставляла ему удовольствие, которого он раньше не знал.
Вчера на районном совещании Шефтл за весь день ни разу не поднялся с места, даже покурить не вышел, боялся пропустить самое главное. Он внимательно слушал других бригадиров, отмечал в памяти всякое нововведение.
Солнце стояло высоко, когда Шефтл издали увидел поля своего колхоза. Вспомнил о Зелде и тяжело, протяжно вздохнул.
«Да что я такого сделал? — оправдывался он перед собой, пытаясь заглушить виноватое чувство. — Ну, повидался с Элькой… Мне что, нельзя ее навестить? Посидели, поговорили… Нельзя уж и поговорить с человеком? Чем Элька хуже других людей?»
Но в душе он отлично знал, что сам себя обманывает. Элька была для него особенной — не как все остальные. С той минуты, как он ее увидел снова, она не выходила у него из головы. Однако ему очень хотелось уверить себя, что ничего не случилось, и он старался думать о Зелде, всеми силами возбуждал в себе доброе чувство к ней. Она ждет, беспокоится. Добрая, работящая, преданная… Понимает его с полуслова, предупреждает каждое его желание. Недавно он зря накричал на нее, обругал. А она ему и слова не сказала… Не заслужила она, чтобы обижал ее.
Как Шефтл ни старался думать о Зелде, только о ней, нарочно перебирая в памяти все ее достоинства, но против воли перед глазами снова и снова вставала Элька, вспоминались мельчайшие подробности их встречи…
«Шефтл, это ты, Шефтл?» — вскрикнула Элька и протянула к нему руки. Какая она была красивая! Как подбежала к нему, словно хотела обнять его. Только теперь, отъехав от Гуляйполя на добрых тридцать километров, Шефтл сообразил, что Элька хотела расцеловаться с ним. А он, дурак, растерялся. Вместо того чтобы обнять ее. поцеловать, подал ей руку… Ах, черт! Ведь она в самом деле хотела его поцеловать,
