Неблагодарный - [5]

"Слава тебе, природа, - подумал Гудули, - слава твоей мудрости! Какое это счастье - сознавать, что после тебя останутся жить дерево, земля, небо и солнце!.."

Последнюю благодарность Гудули воздал своему сердцу, своей деснице, глазам, ушам и разуму своему.

- За что? - спросило в недоумении сердце.

- Как это за что? - удивился Гудули. - За сто лет ты ни разу не изменило мне, все эти сто лет мне верой и правдой служили мои глаза, уши, руки и разум. Разве этого мало?!

- На здоровье, Гудули, на здоровье!.. А теперь мне пора на покой... Я очень устало, Гудули!

- Спасибо тебе, сердце!

Что ж, теперь можно попрощаться с мальчиком и его матерью. Но вот беда, запамятовал старик, как звать-то их? Господи, дай вспомнить! Ладно, бог с ней, с матерью, мальчика-то зовут как? Боже великий, не лишай Гудули памяти, напомни ему имя мальчика!..

Но бог был неумолим. Не вспомнил Гудули имен ни матери, ни сына...

Подошел тогда Гудули к перилам балкона, распахнул рубашку на груди и крикнул:

- Э-э-е-й, соседка!

- Слушаю вас, уважаемый Гудули!

- Кто это?

- Ксения я, кто же еще! Не узнали меня?

"Ксения... Ксения... Вот как звать ее... Ксения..."

- Мальчик дома?

- Уча-то?

"Уча! Слава богу, узнал, как звать этого прохвоста..."

- Ксения, сейчас в моем доме случится... В общем, сделай так, чтобы мальчик не расстроился...

- Вы о чем, уважаемый Гудули?!

- Прошу тебя, не пускай ко мне мальчика, пока не придут соседи...

- Да что вы такое говорите, уважаемый Гудули? Шутите, что ли?

- Прощай, Ксения! Видит бог, я любил всех вас и благодарю вас! Спасибо!

- Гудули, уважаемый, что с вами?!

Гудули вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

- Гудули!!

Во дворе Бережиани грянул выстрел. Звук был сильный. В домах вокруг зазвенели оконные стекла...

Хоронить Гудули Бережиани собралась уйма народа. Было немало родных и близких, хотя никто из них особенно не убивался. Более того, старший сын Димитрий, вместо того чтобы побыть у гроба, стоял во дворе, под грушей, недовольный, словно Наполеон после Ватерлоо, и здесь принимал соболезнования.

Подошел к Димитрию и я:

- Искренне сочувствую в вашем глубоком горе!

- Ах, не говорите, Нодар Владимирович! - воскликнул Димитрий недовольно. - Опозорил он своих детей! Не знаю даже, как людям смотреть в глаза.

- Мда-а, все это случилось действительно так неожиданно...

- Да что там - неожиданно! Это чудовищно! Что мне сказать друзьям, товарищам?! Как объяснить такой поступок? Жить с нами в Тбилиси не соизволил - с могилой жены, видите ли, не мог расстаться!.. И потом корова, куры там всякие... Подумаешь, тощая корова и облезлый петух!.. И дом - развалина!.. Без Учи, мол, не могу! Представляете себе? И это сказал мне родной отец!

- Кто это Уча?

- Соседкин сын, верно, мальчишка какой-то! Родной отец его бросил, а тут - пожалуйста! Нашелся покровитель! Да таких мальчишек, если хотите, у нас целая дюжина!..

- Мда-а, тяжелая картина... - проговорил я и собрался уходить. Но Димитрий продолжал:

- Хоть бы нуждался в чем!.. Летом жена моя из Парижа привезла ему теплые кальсоны!.. Да и вообще!.. А похороны? Припомнят ли в нашем селе такие похороны?! Да что говорить?! Всю жизнь он был неблагодарным и так же неблагодарно окончил ее!..

- Не знаю, как утешить вас...

- Ради бога, какое там утешение! Благодарю вас!

- Будьте здоровы!..

- Куда вы?! Пройдите, пожалуйста, вот сюда, под навес, к столу! Окажите последнюю услугу! Эй, Митуша, поухаживай за гостем!

Поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько выше, чем это приличествовало бы реквиему Моцарта, Димитрий был вынужден говорить еще громче.

Мне кое-как удалось улизнуть от пьяного Митуши и незаметно покинуть двор. У самых ворот я увидел сидевшего на земле мальчика лет семи. Уткнувшись огненно-рыжей головой в колени, он плакал.

- Как тебя звать, малыш? - спросил я и погладил мальчонку по голове.

- Уча Мелимонадзе, - чуть приподнял он голову и вновь продолжал плакать.

- Расти большим, малыш! - сказал я, глотая подступившие к горлу слезы, и вышел со двора.

Оглянувшись, я увидел разглагольствовавшего Димитрия. Но поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько громче того, чем это приличествовало реквиему Моцарта, я не расслышал его слов...