Небесное созданье - [85]

«Поговорили, называется», — досадовал Иван по дороге к дому. Настроение у него совсем испортилось.

Жил Иван на краю села. Не старый еще был у него дом, всего семь лет как поставил, а уж потускнели бревна от дождей и ветров, краска на крыше облезла. От этого дом казался серым и каким-то беспризорным. Оторванный лист железа свисал с карниза. Давно его оторвало ветром. По ночам он гулко хлопает по крыше, словно будит хозяина, а у того руки не доходят — залезть и прибить. Клочья черного, пересохшего мха торчат между бревен — повылазили. Самое бы время перед зимой-то подконопатить стены паклей, чтобы в холода не продувало, да глаза у хозяина до сих пор как незрячие были к дому, ничего не замечали. Сейчас только он поглядел пристально и увидел свой дом прохудившимся, неухоженным и беспризорным, будто и мужика в нем нет.

Сыновья были дома. Готовили уроки. Подняли глаза на вошедшего отца и снова опустили в книги, словно не отец пришел, а совсем чужой человек.

Иван не обиделся. Привык. Он и сам себе иногда казался постояльцем в родном доме. Заходил тихо, ступал по половицам нетвердо, осторожно, как в гостях. Умылся молча и стал переодеваться в чистое.

— Есть будешь? — спросил старший ровным голосом, не поднимая головы и явно не ожидая никакого ответа.

— Не хочу, — хрипловато ответил Иван. Он и на самом деле не хотел есть. Ничего в горло не лезло. Потерянно топтался посреди комнаты. — Как мать?

Сыновья, ни один, ни другой, не ответили, словно воды в рот набрали. С показной старательностью уткнулись в книги. Прилежание — куда с добром. Всегда бы так, а то Иван знал, что и пятиклассника Ваську, и третьеклассника Мишку учителя не больно-то хвалят. Совсем избегались. Не болей нынче мать, носились бы по улицам.

«Ну постойте, я за вас еще возьмусь», — подумал Иван, и ему даже как-то полегчало от этих мыслей. Он прочнее, по-хозяйски увереннее почувствовал себя здесь, посреди комнаты, возле сыновей, и к жене в спальню прошел, уже твердо ступая по половицам.

Мария лежала в кровати с открытыми глазами, видимо, прислушивалась, как там, в комнате. Увидела мужа, и слабая улыбка обозначилась на ее исхудавшем лице.

Он сел на край кровати, положил ладонь на влажный лоб жены и заглянул ей в глаза прямо и просто, как раньше, когда у них все было хорошо.

— Ну как, Мария? Болит-то что?

— Ничего не болит. Слабость… — проговорила она еле-еле.

— Вставала сегодня?

— Не-ет… Голова шибко кружится.

— Ничего, Мария. Поднимем мы тебя… Поднимем… — проговорил он, оглядывая жену с ласковой заботой.

— Да уж скорее бы. Разлеживаться-то некогда. Мальчишки все оборвались. Ты необстиранный ходишь. Совестно мне лежать, когда хлопот столько…

Иван промолчал, погладил только жидкие, слипшиеся волосы жены, мысленно винясь перед ней. Да-а, что и говорить, на самом деле — редкая у него была жена. Все-то она знала, догадывалась сейчас, зачем на нем новый пиджак и белая рубашка, и — ни слова. Это Ивана всегда мучило больше, чем если бы она укоряла его, стыдила. Нет, ничего подобного он от Марии не слыхивал.

И сейчас она тоже — молчала. Лишь смотрела жалобно и покорно, как ребенок. Похудела… Лицо у нее и раньше-то было маленькое, теперь совсем детское стало. Одни глаза на нем жили, сторожили каждое мужнино движение, и столько в них было боли и ласки, что у Ивана все внутри переворачивалось.

Он шевельнулся, и Мария высвободила из-под одеяла слабую свою руку, на ощупь нашла мужнины пальцы, держала их.

— Я скоро вернусь, Мария, — сказал он тихо и значительно, стараясь, чтобы жена глубже поняла эти слова. — Все у нас будет нормально. Вот увидишь.

Она закрыла глаза. Веки ее вздрагивали.

— Я скоро приду, — повторил он и почувствовал, как жена медленно отпустила его пальцы.

Когда Иван вышел из спальни, Васька уже возился с кастрюлей, видно, собирался что-то варить. Иван смотрел на него. Длинный вырос парень, весь в него. Движения быстрые, порывистые. Отрощенные космы на голове аккуратно зализаны на пробор. Наверное, уже и на девок поглядывает. Мишка по-прежнему сидел за столом, держал в руках «Родную речь» так, будто загораживался ею от отца. И тот и другой выглядели настороженными. Ждали, что отец дальше будет делать.

— Врач был? — негромко спросил Иван.

— Был, — нехотя ответил Васька.

— Что он сказал?

— А что он скажет… Укол сделал.

— Только и умеют, — проговорил Мишка, по-взрослому наморщив лоб. — Всю искололи. А что толку?

— Ничего-о, — проговорил Иван. — Все будет нормально. — и шагнул к порогу.

— Ты пошел? — спросил Васька.

— Пошел.

— Ночевать-то придешь? Или можно запираться?

Иван задержался у порога.

«Совсем чужие стали», — с болью подумал он, и ему захотелось подойти к Ваське, сжать его в своих руках, с отцовской нежностью растрепать светлые космы, да знал: сын ласки не примет, кольнет ледяным словом.

— Проводи меня до калитки, — попросил он вдруг, чтобы наедине обнадежить его, успокоить.

— Некогда мне разгуливать, — отозвался тот хмуро. — Мамке молока вскипятить надо.

— Дров принести? — спросил еще Иван.

— Сами принесем. Иди.

3

Раньше Иван уходил к Вере не сразу и не напрямик. Сначала он выходил во двор как бы размяться, подышать свежим воздухом перед сном. Потоптавшись во дворе, с медлительностью хорошо поработавшего человека, умиротворенного удачным днем, вразвалочку направлялся к калитке. Нехотя отворял ее, вроде бы интересуясь, как там жизнь за воротами.