Небесное созданье - [67]

Гости были выпивши, посмеялись над сценкой, но Зоя не простила близкой подруге посягательства на свою собственность. Тем более, все происходило на людях. Завтра начнут чесать языки, а для самолюбивой Зои — это нож острый. Что касается Алексея, то он, после того случая, как-то вечерком наведался в уютное гнездышко биологички и отказа не получил. Первое любовное свидание потянуло за собой другие встречи. Не слишком, правда, часто, но когда ему дома становилось невыносимо, когда неистраченные нежность и жажда любить выплескивались в нем через край, он тайком заныривал в домишко к Вере, находя там все, что надо мужчине — ласку, доброе слово и успокоение.

Не сказать, чтобы Вера взяла красотой. Чернявая и гибкая, как цыганка, а главное — молодая, она была неистовой и жадной в любви, умела дарить минуты счастья, без которых он чувствовал свою обездоленность и неполноценность. Он называл ее «моя цыганочка», а она, поддерживая игру, гадала ему по руке, называла его «мой яхонтовый». Любил ли он ее — и сам не ведал. Да и не задумывался об их отношениях. Просто, ему было хорошо с ней. Наверное, если бы любил, так ушел бы к Вере насовсем, но такой мысли у него не возникало. Она была для него отдушиной, глотком свежего воздуха в неустроенной жизни.

После растерянной заминки ответил озабоченно:

— В тайгу собираюсь линять. Завтра с утра.

— И даже увидеться не хочешь? Сто лет тебя не видела.

— Не знаю, — мялся он, — однако, не получится. — И понял: после Алены он просто не хочет другую женщину. Не может оскорбить нечто нежное и трепетное, таящееся в душе, которое он берег и лелеял. Растерянно умолк, не находя слов.

Вера тоже замолчала, но разговор их продолжался — беззвучно. Она чутко слушала его душу и, верно, услышала. Проговорила с горечью:

— Видно, правду девки болтают. А я, дуреха, не поверила.

— Что они болтают? — спросил по инерции, лишь бы что-то сказать, и сам почувствовал замороженную мертвость своего голоса, в котором не пульсировало даже крохотной живинки.

— Сам знаешь, мой яхонтовый…

И тут Алексей уловил в трубке посторонний звук: металлический щелчок и слабый фон. Сообразил мгновенно: к линии присоединился кто-то третий. Прослушивают. Вспомнил: еще тридцать первого, звоня по просьбе Зои насчет машины, его насторожили эти звуки, но, в предпраздничной суматохе усомнился и не попытался разгадать эту загадку, а потом забыл. Теперь сомнения рассеялись. С подслушиванием — предельно ясно, а вот что сказать сейчас Вере? Принялся лихорадочно подыскивать убедительную причину, объясняющую, почему он, ну никак не может к ней придти, однако на другом конце провода не стали ждать и положили трубку. Вера без объяснений все поняла.

«Понятливая», — мысленно похвалил ее. Мысленно же повинился перед нею и попрощался, зная: больше она не позвонит. Задумался, но не о самой Вере, а о ее последних словах. Его угнетало, что везде болтают о них с Аленой. Шитов смекнет: дыма без огня не бывает, начнет докапываться до истинности их отношений, а потом подведет под это формулу: коли любовники, то и о золоте сговорились. А чем ему возразишь?

От переживаний разболелась голова. Не хотелось больше кого-либо видеть или слышать. С него хватит. Запер входную дверь и шторы задвинул. К телефону больше не подходил, хотя тот, время от времени, исходил трелями. Желал единственного — скорее в тайгу, в Купеческую избушку, где все жило и дышало памятью об Алене, и само Небесное Созданье смотрело с дареной фотокарточки на сиротливо-пустые пока нары.

Он подгонял время, торопил его, а оно и так не стояло на месте. Каждый удар сердца отсчитывал уходящие из жизни секунды, минуты, часы. И через шестнадцать часов, уже следующим днем, охотник Солин выпрыгнул из кабины лесовоза на заснеженную горную дорогу. Взгромоздил на плечи рюкзак, нацепил вытащенные из-под колодины широкие лыжи, повесил на плечо ружье, взял в руки каек, жадно вдохнул таежного воздуха полной грудью, мысленно отметая все беды, и покатил со взгорья на слепяще белую полосу реки Пыжи.

* * *

Как Алексей и планировал, за две недели января он обошел все путики, включая коозунский, снимая добычу и заново настораживая ловушки, а в середине месяца, перед снегопадом, как медведь на берлогу, ушел за каракокшинский перевал. Спустившись к подножью, переоделся и переобулся, спрятал в придорожном сугробе все ненужное и с матерчатой хозяйственной сумкой в руке, где лежал тяжелый сверток, зашагал в сторону села Каракокши.

До Барнаула добрался глубокой ночью на попутной машине. Попросил высадить у железнодорожного вокзала. Спустился в подвальное помещение, где располагалась автоматическая камера хранения. В столь позднее время там, кроме дежурной, никого не было, и он сунул надоевшую сумку в одну из пустых ячеек.

Усталость и нервное напряжение буквально валили его с ног. Надо было отдохнуть и расслабиться. Хотел уже пристроиться подремать в укромном уголке зала ожидания, да услышал по радио объявление, сообщающее, что в четвертом тупике стоят вагоны, где можно переночевать с постельными принадлежностями. Этим он тотчас же и воспользовался.