Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [94]

И действительно, ничто не может сравняться с тем одушевлением, с которым гвельфы в Италии распространяются по селам и городам, объявляя истребительную войну всему, что носит сколько-нибудь феодально-имперский характер. Об итальянском федерализме никто и не думает. Но что такое этот федерализм, как не исторический компромисс между монархической демократией гвельфов и противоположными ей стремлениями? Фактически республиканская вольность Италии только и могла существовать до тех пор, пока длилась вражда папства и империи. Обобщение гвельфских начал, упразднение империи, пропагандируемое св. Фомой, грозило всего вернее и всего ближе гибелью республиканской федерации. По счастью для нее, враждебный гибеллинский лагерь встает во весь рост, напрягает все свои силы, чтобы не оставить и в области политической теории торжества за противником. Гибеллинский трактат «de Monarchia» (1311 г.)[325] и в значительной степени самая «Божественная Комедия» Данте Алигьери, изгнанного из гвельфской Флоренции, является как бы противоядием пропаганды св. Фомы.

«Увлекаемый по образцу своих предшественников идеей монархии, – потому что демон революции не знает еще на итальянской почве иной формы, – Данте в свою очередь только и говорит что о подавлении мятежей, о прекращении междоусобий, о соединении всех народов под одной верховной властью. Можно подумать, что читаешь самого св. Фому, но только в заключение, в выборе вождя для объединяемого человечества, он поворачивается спиной к папе и провозглашает светское верховенство императора. По мнению Данте вовсе не церковь зарождается вместе с миром, имея своим предназначением поглотить его в себе, а империя, имевшая своими предвозвестниками в древности четыре великие монархии: ассирийскую, мидийскую, греческую и римскую»[326].

Очевидно полемизируя против св. Фомы Аквинского, Данте усвоивает в своем трактате даже самые приемы противника и с чисто аристотелевской обстоятельностью развивает свою гибеллинскую философию истории, идущую вразрез с эмпирическими взглядами его противника. Идеалом гибеллинской утопии является Юлий Цезарь, впервые осуществивший идею всесветной империи, которую Данте противопоставляет гвельфскому идеалу всесветной демократической теократии. – Вероятно, вследствие этого, почти вынужденного, своего схоластицизма монархический трактат Данте никогда не пользовался ни той славой, ни тем значением, которые остались за его «Божественной Комедией», посвященной от начала до конца пропаганде тех же гибеллинских идей, которым она сослужила неоцененную службу, даже своими чисто художественными заслугами.

«Бог Данте – говорит Феррари – этот полуязыческий верховный судья, карающий грешников своими громами, очищающий нерешительных в огненной купели чистилища и награждающий добродетельных светло-заоблачным блаженством – это идол римских цезарей и германских императоров; идол гибеллинских фурий, вдохновляющий к междоусобной войне, в которой меч его правоверных сектантов не пощадит сеятелей и защитников гвельфской демагогии. Нельзя не подивиться роскоши воображения, с которой флорентийский изгнанник так искусно разнообразит адские картины мучений, уготованных им для своих политических врагов! Какие страшные приговоры изрекает он над папами, королями и городами, как Пиза, Генуя, Флоренция, заслужившими его проклятие своей холодностью к гибеллинскому делу или своей преданностью делу врагов! Его поэма покажется нам горячечным бредом неизлечимого больного, если мы забудем, что она есть ничто иное, как картинное выражение стремлений юрисконсультов, философов, еретиков и ученых XIII и XIV столетия, которые все взывают к Цезарю, как единственному оплоту законности против всепоглощающего произвола демократической теократии, – единственному защитнику свободной мысли против инквизиции церкви, опирающейся на невежественность масс. Затоптанные в грязь сволочью гвельфских городов, окруженные толпой шпионствующих монахов, обвиняемые в преступлениях, в колдовстве и бунтовщичестве, передовые люди всей Италии горько оплакивали поражение Гогенштауфенов, бездействие Габсбургов, жалкое бессилие Люксембургского дома, унижение императора, которого Италия же заставила подчиниться папской инвеституре, чтобы сделать его своим орудием».

Таким образом, политическая литература Италии, – а в ней другой литературы нет, ибо, в силу пословицы, «что у кого болит, тот о том и говорит», – всякая мысль здесь фатально направляется на политическое поприще; уже в этом раннем периоде, который можно назвать периодом утопистов, она живет тем не менее насущными интересами, знакомит нас с деятельными элементами исторической жизни страны лучше, чем самая фактическая история того времени. В самом деле, фактическая история дает нам одни только равнодействующие противоположно направленных сил, тогда как политическая литература представляет самые эти силы во всей полноте и односторонности их развития. Ничтожным и бледным покажется нам то относительное величие, которого достигает папство с Бонифацием VIII, этой карикатурой Гильдебранда