Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [50]

Я забыл тебе сказать, что, благодаря федеративному духу итальянцев, пережившему в них унитарный переворот, ремесленное братство явилось с самого начала вовсе не централизированным. Каждый город имел свое общество и притом совершенно независимое от каждого другого. Каждое управляется своим особенным комитетом, выбираемым по большинству голосов между его членами, и каждое посылает от себя депутатов на конгресс, собирающийся два раза в год в одном из итальянских городов, для того, чтобы составить устав для всех подобного рода братств. В этом и всё их единство. Прибавь впрочем еще другое, чисто внешнее по-видимому: имя Гарибальди, которого каждое общество совершенно свободно выбрало своим почетным председателем или патроном…

Я не стану распространяться дальше о их внутреннем устройстве, потому что оно дело вовсе не конченное и изменяется по мере расширения самой программы братств. Теперь уже оно не то, чем было при самом начале своем.

В то время, как появились в Италии ремесленные братства, политические вопросы носились в воздухе. Два человека не могли поговорить между собой полчаса, не затронув их весьма серьезно и страстно. Каким образом ремесленные братства не обратились тотчас же в политические, – а между тем удержались на чисто экономической стороне вопроса, – это можно объяснить величайшей способностью итальянцев к общественной жизни и той «человечностью», с которой они не по-французски, не бочком подошли к своему делу, а прямо, искренно и честно. Одно это заставляет твердо верить в будущность этого народа.

Не малая доля тут принадлежит чисто личному участью одного человека, которого имя – одно из самых популярных в Италии – ты едва слышал, может быть, в своей северной Пальмире, «которой подобной, судырь ты мой, нет на свете»: так, кажется, отзывается о ней капитан Копейкин…

Я говорю о Джузеппе, или как его тут называете Пеппе Дольфи; это флорентийский булочник, вполне достойный стать наряду с лучшими современными людьми Италии. Как вообще современные итальянские герои, Дольфи личность до крайности оригинальная и самобытная. Он не похож ни на братьев Бандиера, ни на Гарибальди, ни на кого другого – он сам по себе.

Дольфи для флорентийского плебса то, чем был для римского – Чичероваккио[220], и даже больше. Трудно рассказать, каким образом приобрел он это колоссальное влияние, потому что приобреталось оно не громкими подвигами, а тем, что всего труднее, – той постоянной верностью самому себе, под которую нельзя подделаться. Всё в этом человеке привлекает к нему, внушает самое полное и безграничное доверие, начиная с самой наружности… Я узнал его уже пятидесятилетним стариком… Впрочем слово старик вовсе не идет к этой геркулесовской фигуре, сохранившей и до сих пор такую железную силу мышц, которой многие могут позавидовать… Волосы его и борода совсем седые, но глаза смотрят светло и горят, как у юноши. Рассказать гармонию черт лица нельзя, а потому скажу только, что иностранные скульпторы и живописцы, которыми, как тебе известно, полна Флоренция, останавливаются на улице, встречая Дольфи, как те любители лошадей, о которых рассказывает Гоголь в своем «Невском проспекте».

Дольфи играл значительную роль во всех тосканских переворотах от 48 года и до сих пор. Рассказывать его историю не стану. Довольно того, что он был барометром, по которому измерялось политическое настроение массы флорентийского народонаселения. Постоянно и упорно отказываясь от какой бы то ни было официальной власти или вообще от слишком важных ролей, он тем не менее представлял собой во всякое время флорентийский народ, потому что он нравственно заключал в себе всё, чем живет народ этот и никогда не мог бы, даже если б захотел, порвать этого нравственного единства с ним… По общественному положению и по образу жизни, он скорее буржуа – мелкий possidente – как здесь говорят. Но в Италии, за исключением немногих мест, буржуазия еще не сословие, по крайней мере ни в одежде, ни в образе жизни нет еще резко определенной границы между самым бедным работником и достаточным фабрикантом… Коротенький сюртучок без талии и серая поярковая шляпа тем только и разнятся от одежды facchino[221], таскающего мешки с мукой из его лавки, что они чище и не изорваны…

Тридцать лет тому назад, сидя приказчиком в булочной своего отца, он, не зная грамоте, слыл за отчаянную голову, сидел в тюрьме по болонским делам и прельщал своей живой античной красотой красавиц работничьего квартала города… Потом он, в свою очередь, стал padrone[222] и, не пользуясь еще никаким политическим влиянием, судил и рядил домашние ссоры между собой ремесленников, питающих и здесь, как везде, слишком сильное благоговение к преторам и трибуналам…

В 1859 и 1860-м гг. Дальфи был не только председателем, но и живым центром – действительной душой тех ассоциаций, которыми освобождена южная Италия…

Когда в августе 1860 г. Рикасоли, по распоряжению кавуровской и лафариньянской[223] партии, объявил военнопленными бригаду тосканских волонтеров, думавшую под предводительством Никотеры сделать вылазку в Римских владениях, и когда, вследствие этого, Никотера, умевший в весьма короткое время привязать к себе своих граждан-солдат, объявил, что он оставляет начальство над ними, не видя другого средства избавить их самих от преследований – сильное волнение распространилось между волонтерами. Они хотели вернуться по домам, на что временное правительство Тосканы предоставляло им не только право, но и средства… Минута была критическая: на вооружение этой бригады были истрачены все деньги, собранные патриотическими комитетами. Возвращение волонтеров, которых, несмотря на всё их страстное желание, не допустили даже до врага, имело бы неизбежным последствием своим упадок воодушевления во всей Тоскане, недоверие всех к комитетам, понапрасну истратившим народные деньги, недоверие к тем наконец, которые продались бомбардировать нагроможденную на дрянном пароходе лучшую итальянскую молодежь, за то только, что ей казалось недостаточно доблестным идти в Сицилию, где Мелаццо было уже взято гарибальдийцами…