Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [51]

В это время явился Дольфи. Неизвестно, почему все ожидали от него разрешения всей этой путаницы. И он разрешил ее. Он говорил, как будто прямо от него всё зависело… Глаза его искрились, он был раздражен в обе стороны… Он обещал… И не только все поверили его обещаниям, но всё обещанное им было сдержано до последней подробности, хотя исполнение, повторяю, ни на волос не зависело от него…

Ремесленные братства застали его уже в полном блеске его политического значения.

Само собой разумеется, что он стал как бы естественным средоточием этого нового рода ассоциаций. До сих пор дело это еще не успело развиться во всю свою ширь, но мое твердое убеждение, что Дольфи только теперь и стал на настоящую свою дорогу. Может быть, ему на ней не суждено добиться лично для себя и для своей репутации тех блестящих результатов, каких достиг он на политическом поприще. Он сам едва ли много думает об этом. Но во всяком случае теперь у него под ногами твердая почва, и то, что посеет он на ней, принесет обильную жатву, которую пожнет если не сам он, то маленький его Dolphino которому он дал имя Вильгельм-Телль, и который с любимым своим котом на руках заседает уже на высоком стуле при демократических пирушках в доме своего отца…

Письмо второе

У Дольфи, как и у большинства современных итальянских деятелей, нет законченной теории, определенной доктрины. Точно также нет ее и у итальянских ремесленных братств. И тут вовсе не идет речь о приведении в исполнение чего-нибудь, в чем бы все были более или менее согласны заранее… Понятно, что у всех есть точки соприкосновения, без этого бы никакого дела нельзя было бы им делать вместе. Но главное, что есть у них и чего не достает многим ассоциациям в той же самой Италии, – это живая общность интересов и сознание этой общности.

Развитию этого сознания много помогли последние политические события в Италии, как они ни были призрачны в существе своем. Они возбудили народные силы, так долго дремавшие, и тем оказали великую услугу ремесленным братствам. Я уже сказал, что эти последние не имеют органической связи с политическим движением, но, благодаря ему, они устроились и приобрели прочное общественное положение. Чтобы лучше выяснить этот факт, я должен буду коснуться политической стороны итальянской жизни.

Из всех жгучих вопросов, волновавших Италию в последние годы, единство ее было главным стремлением всего полуострова.

Что такое это единство и какой исторический, т. е. общечеловеческий смысл имеет только что исполнившийся переворот, имевший это единство и знаменем, и лозунгом, и конечной своей целью…

Нельзя не сознаться, что это национальное единство только теперь, т. е. с 1848 года стало так дорого итальянцам. Оно идет прямо против самых блестящих из итальянских традиций и даже несколько противоречит, по-видимому, последним данным общественной науки.

Я не стану распространяться о том, что каждый из деятелей итальянского возрождения – от Кавура и кончая последним из гарибальдийских стрелков, геройски умиравших на баррикадах Санта-Марии Капуанской с криком: viva l'Italia una!., что каждый из них, говорю я, понимал, по всей вероятности, что-нибудь свое под этими звучными словами: Единство Италии. Нам интересен не этот смысл, изменявшийся до бесконечности, а именно та сторона дела, которая всего меньше зависит от каких бы то ни было личностей, благодаря которой унитарная мысль стала сама по себе силой, и такой силой, что заставила, склониться перед собой все другие, по-видимому, несравненно более ее современные, разумные и практические политические теории и доктрины…

Признаюсь, я довольно долго был склонен видеть во всем этом не больше, как предлог, как знамя, преднамеренно принятое Италией в угоду дипломатии, а под которым в сущности скрывались иные стремления…

«Неужели вы думаете», говорили мне практические люди, не итальянцы: «что мысль итальянского единства могла бы иметь такой успех в самом народе, если бы Австрия не упорствовала смотреть на Италию, как на колонию, заботясь исключительно о том, чтобы извлечь из нее по возможности более выгод для самой метрополии, т. е. Вены…»

И мне казалось, что большая доля правды была в этом взгляде. А между тем смотреть на человеческие дела исключительно с точки зрения выгоды, – значило бы предполагать в людях гораздо больше последовательности, чем в них действительно есть ее… Я видел совершенно бескорыстные подвиги людей и народов, да и вы видели их не дальше, как на Невском проспекте. Так, например, весьма расчетливый господин несется на лихом рысаке. Ему ничего не стоит ехать тише, а он несется во весь опор под опасением раздавить какого-нибудь бедняка с явным ущербом для своего кармана… Вся Франция с восторгом и энтузиазмом отправляет войска в Сирию спасать ненавистных ей тамошних христиан, в Рим поддерживать папу, в которого сама не верит, в Мексику – бить мексиканцев, до которых ей нет никакого дела… Какая же во всем этом корысть? Какой расчет или выгода во всем этом… Я понимаю, т. е. признаю за факт существующий международной ненависти, в особенности в Италии, где народ страстный, по преимуществу без рефлексии… Так уж не смотреть ли на итальянское