Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [130]
Джусти особенно любил этот живописный язык контадинов и изучал его до мельчайших подробностей. Это пристрастие чуть было не побудило его отдаться исключительно филологии. Но так как человек неизбежно вносит во всякое серьезное занятие ту часть своей особности, которая ему дорога по преимуществу, то Джусти свои научные занятия подчинял невольно одному личному стремленью, никогда впрочем, не развившемуся в нем так аналитически полно, чтобы сделать плодотворной его науку. Он живо чувствовал потребность живого тосканского языка, которому между прочим ничто не мешало стать живым итальянским. И он создал его, но только не филологическими своими трудами, а своими песнями.
Все, что есть роскошного, живописного в patoix[407] всех существующих мелких и крупных, замкнутых или незамкнутых в себе итальянских корпораций и общественных подразделений, вошло в оригинальный, живой и роскошный, чисто народный язык этого поэта. Как от картины Рубенса или Декан (Descamps), от него веет неуловимой поэзией красок…
А весьма немногочисленные лингвистические попытки его вышли тем не менее весьма неудачны, безжизненны и затерялись по большей части никому неизвестными. Одна из них впрочем избегла общей участи – его издание народных тосканских поговорок и пословиц, снабженное собственными его объяснениями и примечаниями к каждой из них[408]. Впрочем, сборник этот интересен никак не той частью своей, которая принадлежит самому автору. Я думаю, что Джусти всего более подчинялся весьма распространенному в его время мнению: будто человек «праздно бременит землю», если не имеет какого-нибудь скучного для себя дела, – так не в виде ли уступки этому мнению, которое сам он разделял, занимался Джусти своими ничего не объясняющими и не пополняющими пояснениями и прибавлениями к народным поговоркам?..
При первом взгляде на портрет Джусти, мне всё кажется, будто я вижу дурно сделанный портрет Пушкина. Отчасти это может быть и от того, что все портреты Джусти, которые мне случалось видеть, дурно сделаны. Впрочем, так как других нет, то я предполагаю, что эти – не без сходства. Понятие о человеке никогда не полно, если не знаешь его внешности. Она часто может быть и обманчива, но всегда многое объясняет… При потребности знать, какая физиономия была у Джусти и т. п. ничто не противоречит тому, чтобы у него была именно такая физиономия, какая изображена на его портретах, – я довольствуюсь ими…
Разбирая черты его чисто тосканского лица, с несколько поднятыми кверху бровями, со сдавленной переносицей и редкой бородкой, я мало нахожу в нем похожего на африканское лицо нашего поэта. Сходство есть, но в общем, скорее в «музыке лица», чем в отдельных чертах его; да пожалуй еще в темных, курчавых, как у негра, волосах…
И я убежден, что это не ошибка рисовальщика. Между ними есть то внутреннее сходство, которое необходимо должно было заявить себя в самой внешности. Та же жизненность, разносторонняя впечатлительность, уменье найти в себе «свой отклик», без олимпийского величия Гете, без романтизма и слезливого разочарования жизнью…
Некоторое сходство в случайном положении их, относительно среды, в которой жили, необходимо проистекала из этого внутреннего сходства, так как разница между их взаимными обстановками неизмеримая.
Из того, что сказано уже в общих чертах, в начале предыдущей главы, легко составить себе понятие о том, как шла жизнь Джусти в первое время его приезда во Флоренцию, по окончании курса в Пизанском университете.
Существование его было настолько обеспечено, что он мог не выбирать себе прикладной деятельности единственно по инстинкту самосохранения. А по душе трудно было вообще человеку выбрать тот или другой из проселков общественной деятельности в те времена, когда всё стремилось к какой-то замкнутости в себе и совершенной оторванности от живой общественности…
Впрочем, картину, и довольно полную, тогдашнего состояния Италии, оставил нам сам Джусти, и его живые художественные очерки гораздо интереснее и полнее того, что бы я мог сказать об этом предмете. К сожалению, большую часть его стихотворений я не могу, «по совершенно независящим от редакции обстоятельствам», представить на суд читателей в более или менее подстрочном переводе.
Однако, прежде чем говорить о деятельности человека, мне бы хотелось хоть сколько-нибудь ознакомить и с его личностью…
Насколько могу, заставлю и здесь самого Джусти говорить за себя. Предупреждаю только, что он едва ли не меньше всех других современных итальянских и неитальянских поэтов занят собой. Он не оставил исповедей специальных или генеральных; весьма немногие из его стихотворений относятся лично к нему, к событиям его жизни. И самые письма его в стихах и в прозе к друзьям: к Джироламо Томази, Каппони, семейству d’Azelio, свидетельствуют всего больше о том, что у него не было близких, перед которыми бы он чувствовал желание высказаться. Письма эти (о которых еще скажу несколько слов после) весьма интересны во многих отношениях, но мало объясняют самую личность поэта, в особенности же в ту эпоху его жизни, которая у всех бывает полнее, блестящее остальных; но которая у Джусти, благодаря случайным сцеплениям обстоятельств, едва ли не самая бедная эпоха. Я говорю, конечно, о поре его первой молодости.
Впервые публикуются по инициативе итальянского историка Ренато Ризалити отдельным изданием воспоминания брата знаменитого биолога Ильи Мечникова, Льва Ильича Мечникова (1838–1888), путешественника, этнографа, мыслителя, лингвиста, автора эпохального трактата «Цивилизация и великие исторические реки». Записки, вышедшие первоначально как журнальные статьи, теперь сведены воедино и снабжены научным аппаратом, предоставляя уникальные свидетельства о Рисорджименто, судьбоносном периоде объединения Италии – из первых рук, от участника «экспедиции Тысячи» против бурбонского королевства Обеих Сицилий.
Лев Ильич Мечников (1838–1888), в 20-летнем возрасте навсегда покинув Родину, проявил свои блестящие таланты на разных поприщах, живя преимущественно в Италии и Швейцарии, путешествуя по всему миру — как публицист, писатель, географ, социолог, этнограф, лингвист, художник, политический и общественный деятель. Участник движения Дж. Гарибальди, последователь М. А. Бакунина, соратник Ж.-Э. Реклю, конспиратор и ученый, он оставил ценные научные работы и мемуарные свидетельства; его главный труд, опубликованный посмертно, «Цивилизация и великие исторические реки», принес ему славу «отца русской геополитики».
Впервые публикуются отдельным изданием статьи об объединении Италии, написанные братом знаменитого биолога Ильи Мечникова, Львом Ильичом Мечниковым (1838–1888), путешественником, этнографом, мыслителем, лингвистом, автором эпохального трактата «Цивилизация и великие исторические реки». Основанные на личном опыте и итальянских источниках, собранные вместе блестящие эссе создают монументальную картину Рисорджименто. К той же эпохе относится деятельность в Италии М. А. Бакунина, которой посвящен уникальный мемуарный очерк.
В начале семидесятых годов БССР облетело сенсационное сообщение: арестован председатель Оршанского райпотребсоюза М. 3. Борода. Сообщение привлекло к себе внимание еще и потому, что следствие по делу вели органы госбезопасности. Даже по тем незначительным известиям, что просачивались сквозь завесу таинственности (это совсем естественно, ибо было связано с секретной для того времени службой КГБ), "дело Бороды" приобрело нешуточные размеры. А поскольку известий тех явно не хватало, рождались слухи, выдумки, нередко фантастические.
В книге рассказывается о деятельности органов госбезопасности Магаданской области по борьбе с хищением золота. Вторая часть книги посвящена событиям Великой Отечественной войны, в том числе фронтовым страницам истории органов безопасности страны.
Повседневная жизнь первой семьи Соединенных Штатов для обычного человека остается тайной. Ее каждый день помогают хранить сотрудники Белого дома, которые всегда остаются в тени: дворецкие, горничные, швейцары, повара, флористы. Многие из них работают в резиденции поколениями. Они каждый день трудятся бок о бок с президентом – готовят ему завтрак, застилают постель и сопровождают от лифта к рабочему кабинету – и видят их такими, какие они есть на самом деле. Кейт Андерсен Брауэр взяла интервью у действующих и бывших сотрудников резиденции.
«Иногда на то, чтобы восстановить историческую справедливость, уходят десятилетия. Пострадавшие люди часто не доживают до этого момента, но их потомки продолжают верить и ждать, что однажды настанет особенный день, и правда будет раскрыта. И души их предков обретут покой…».
Не каждый московский дом имеет столь увлекательную биографию, как знаменитые Сандуновские бани, или в просторечии Сандуны. На первый взгляд кажется несовместимым соединение такого прозаического сооружения с упоминанием о высоком искусстве. Однако именно выдающаяся русская певица Елизавета Семеновна Сандунова «с голосом чистым, как хрусталь, и звонким, как золото» и ее муж Сила Николаевич, который «почитался первым комиком на русских сценах», с начала XIX в. были их владельцами. Бани, переменив ряд хозяев, удержали первоначальное название Сандуновских.
Предлагаемая вниманию советского читателя брошюра известного американского историка и публициста Герберта Аптекера, вышедшая в свет в Нью-Йорке в 1954 году, посвящена разоблачению тех представителей американской реакционной историографии, которые выступают под эгидой «Общества истории бизнеса», ведущего атаку на историческую науку с позиций «большого бизнеса», то есть монополистического капитала. В своем боевом разоблачительном памфлете, который издается на русском языке с незначительными сокращениями, Аптекер показывает, как монополии и их историки-«лауреаты» пытаются перекроить историю на свой лад.