Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [122]
Значение Гверрацци в итальянской литературе и до появления «Осады Флоренции» весьма многосторонне и едва ли может быть отрицаемо.
Он заменил эту мертвенную поэзию прошлого, которую до него в Италии считали единой истинной – живой поэзией байроновского отчаяния и сомнения – единственной возможной современной поэзией… И классики, и романтики восстали единодушно против него, уличали его в безграмотности, цитировали Данта и академические словари… Но всё молодое поколение заучивало наизусть целые страницы его звучной прозы, неподдельно восхищалось ею, сочувствовало тревогам и страданиям автора, гораздо больше чем эстетическому покою законодателей вкуса и академиков всякого рода…
Это одно уже избавляло Гверрацци от необходимости вклеивать между строк своих повестей, в виде сжатых афоризмов, политические намеки, общеизвестные и замаринованные эпиграфы старых истин… Он и без них имел достаточно чисто современного значения и смысла.
Гверрацци долго остается под очень приметным влиянием Байрона, и в самом самостоятельном из своих произведений – «Осада Флоренции» – не совсем освобождается от него… Я не думаю винить его за это, потому что для самого себя я еще неудовлетворительно решил вопрос: может ли современный поэт вполне отделаться от байронизма?..
Конечно, зависимость эта имеет много степеней, фазисов развития…
Гверрацци начинает с низшей из них; с той, где он ученической рукой копирует мрачные рембрантовские фигуры своего учителя, принимает их за объективные воплощения близких самому автору, слишком понятных ему страстей и мыслей – не замечая, что все герои существуют только отрицательной стороной – что они мифы, антитезы…
В своей «Битве при Беневенто» Гверрацци так детски верит в реальность байроновской поэзии, что думает живое создать лицо из отрывков всех этих Манфредов, Лоры и т. п., горячо прочувствованные им, связанные не на живую нитку его личным, горячим чувством…
Лицо это (герцог Казерта) выходит более карикатурно, чем трагично… Эту ошибку повторили едва ли не все юные подражатели Байрона, обольщенные одной его стороной: поэтичностью страдания. Но байроновские герои страдают от того, что они не живые люди, не в самом деле ярки, а олицетворение тех сторон человеческой жизни, которые попраны, задавлены исключительным и односторонним развитием человечества.
Гверрациевские герои напротив. Они не отвлечения. Или по крайней мере автор заботился о том, чтобы они не были таковыми. Он рисует те их стороны, которыми они тесно вяжутся с жизнью… Он даже не показывает, в чем эта жизнь им так горько противоречит? А без этого читатель совершенно не понимает, отчего они так упорно, так настойчиво страдают?
Автор сам хорошенько не понимает этого. Он награждает многих из них очень почтенными мещанскими добродетелями. У всех их, злодеев и не злодеев, есть очень много решенного; иногда даже больше, чем нужно для умеренного морального благоденствия…
Вследствие всего этого, мы не можем сочувствовать их страданиям. Автор сам также. Поэтому он и хочет наполнить психический пробел, приметный каждому, невероятным сцеплением неблагоприятных случайностей. Этим он только еще больше охлаждает внимание читателя, и именно этой своей стороной он и приближается к свирепой школе современной фантазии…
Гверрацци охотно останавливается над психическим разбором, но только не заходит глубоко в душу. Он слишком итальянец, и у него рука не подымается на серьезные замкнутые истины. Только он останавливается перед ними не с наивной верой, не с благоговением, а скорее из уважения к общепринятым приличиям обходит их.
Осуждать его за это значило бы именно: судить художника с точки зрения того, чего в нем нет. А в подобных-то случаях такая критика и не может быть допущена…
Гверрацци напугал, или по крайней мере изумил, поразил своих современников тем, что пошел далеко в отрицании. Какое же тут место обвинять его за то, что он не пошел дальше? Он бы остался совсем непонятым или даже непонятным… Из этого можно заключить только, что он не принадлежит к слишком ограниченному числу гениев, которых вольный полет не стесняется ничем – ни современностью, ни соображениями временной или безвременной пользы…
Герои Гверрацци – все преступники, томимые раскаянием, убедившиеся, что цель, которой он добивался таким кровавым путем, не стоила жертв и мучений, сопряженных с ее достижением. Их раскаяньице очень недостаточно для того, чтобы погрузить их в ту бездну нравственных страданий, которую автор предполагает… Я говорю: предполагает, потому что, действительно, он только более или менее косвенными намеками дает знать читателю, что намерен свести его в какой-то неописанный Дантом самый ужасный из адских лимбов. Но читатель нелегко верит ему, потому что действующие лица его вовсе не заслуживают таких жестоких наказаний. Иной из них, которого он думает выставить самым черным злодеем, сохранившим на свою беду сознание своей преступности, в сущности оказывается просто добрым малым или недальновидным пройдохой, которого разборчивый Плутон и не впустил бы даже в свое мрачное царство…
Байроновская сторона Гверрацци, очевидно, – самая слабая изо всех его сторон. Это объясняется не личным характером автора, но тем, что он итальянец…
Впервые публикуются по инициативе итальянского историка Ренато Ризалити отдельным изданием воспоминания брата знаменитого биолога Ильи Мечникова, Льва Ильича Мечникова (1838–1888), путешественника, этнографа, мыслителя, лингвиста, автора эпохального трактата «Цивилизация и великие исторические реки». Записки, вышедшие первоначально как журнальные статьи, теперь сведены воедино и снабжены научным аппаратом, предоставляя уникальные свидетельства о Рисорджименто, судьбоносном периоде объединения Италии – из первых рук, от участника «экспедиции Тысячи» против бурбонского королевства Обеих Сицилий.
Лев Ильич Мечников (1838–1888), в 20-летнем возрасте навсегда покинув Родину, проявил свои блестящие таланты на разных поприщах, живя преимущественно в Италии и Швейцарии, путешествуя по всему миру — как публицист, писатель, географ, социолог, этнограф, лингвист, художник, политический и общественный деятель. Участник движения Дж. Гарибальди, последователь М. А. Бакунина, соратник Ж.-Э. Реклю, конспиратор и ученый, он оставил ценные научные работы и мемуарные свидетельства; его главный труд, опубликованный посмертно, «Цивилизация и великие исторические реки», принес ему славу «отца русской геополитики».
Впервые публикуются отдельным изданием статьи об объединении Италии, написанные братом знаменитого биолога Ильи Мечникова, Львом Ильичом Мечниковым (1838–1888), путешественником, этнографом, мыслителем, лингвистом, автором эпохального трактата «Цивилизация и великие исторические реки». Основанные на личном опыте и итальянских источниках, собранные вместе блестящие эссе создают монументальную картину Рисорджименто. К той же эпохе относится деятельность в Италии М. А. Бакунина, которой посвящен уникальный мемуарный очерк.
Знатокам и любителям, по-старинному говоря, ревнителям истории отечественных специальных служб предлагается совсем необычная книга. Здесь, под одной обложкой объединены труды трех российских авторов, относящиеся к начальному этапу развития отечественной мысли в области разведки и контрразведки.
В своей книге Алла Валько рассказывает о путешествиях по Украине и размышляет о событиях в ней в 2014–2015 годах. В первой части книги автор вспоминает о потрясающем пребывании в Закарпатье в 2010–2011 годы, во второй делится с читателями размышлениями по поводу присоединения Крыма и военных действий на Юго-Востоке, в третьей рассказывает о своём увлекательном путешествии по четырём областям, связанным с именами дорогих ей людей, в четвёртой пишет о деятельности Бориса Немцова в последние два года его жизни в связи с ситуацией в братской стране, в пятой на основе открытых публикаций подводит некоторые итоги прошедших четырёх лет.
В начале семидесятых годов БССР облетело сенсационное сообщение: арестован председатель Оршанского райпотребсоюза М. 3. Борода. Сообщение привлекло к себе внимание еще и потому, что следствие по делу вели органы госбезопасности. Даже по тем незначительным известиям, что просачивались сквозь завесу таинственности (это совсем естественно, ибо было связано с секретной для того времени службой КГБ), "дело Бороды" приобрело нешуточные размеры. А поскольку известий тех явно не хватало, рождались слухи, выдумки, нередко фантастические.
В книге рассказывается о деятельности органов госбезопасности Магаданской области по борьбе с хищением золота. Вторая часть книги посвящена событиям Великой Отечественной войны, в том числе фронтовым страницам истории органов безопасности страны.
Не каждый московский дом имеет столь увлекательную биографию, как знаменитые Сандуновские бани, или в просторечии Сандуны. На первый взгляд кажется несовместимым соединение такого прозаического сооружения с упоминанием о высоком искусстве. Однако именно выдающаяся русская певица Елизавета Семеновна Сандунова «с голосом чистым, как хрусталь, и звонким, как золото» и ее муж Сила Николаевич, который «почитался первым комиком на русских сценах», с начала XIX в. были их владельцами. Бани, переменив ряд хозяев, удержали первоначальное название Сандуновских.
Предлагаемая вниманию советского читателя брошюра известного американского историка и публициста Герберта Аптекера, вышедшая в свет в Нью-Йорке в 1954 году, посвящена разоблачению тех представителей американской реакционной историографии, которые выступают под эгидой «Общества истории бизнеса», ведущего атаку на историческую науку с позиций «большого бизнеса», то есть монополистического капитала. В своем боевом разоблачительном памфлете, который издается на русском языке с незначительными сокращениями, Аптекер показывает, как монополии и их историки-«лауреаты» пытаются перекроить историю на свой лад.