Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [116]
Но ни сам Манцони, ни большая часть его судей и читателей, не смотрели на этот роман с обозначенной точки зрения. Сам автор не хотел отказаться от дидактических притязаний, на которые итальянские литераторы в то время считали себя в праве. Публика не хотела отказаться для одного литературного произведения от тех требований, к которым ее слишком приучили.
Эта дидактическая, поучительная сторона романа Манцони составляет самую слабую сторону этого автора и всех его последователей.
Как страстный археолог, Манцони не только не понимает, но вовсе и не замечает того, что делается вокруг него. Поглощенный своими летописями, он забывает, что они рассказывают события давно отжившие. Он в самом деле воображает себя современником свирепых феодальных ломбардских грандов и добродетельного епископа Карла Борромейского. Общественное зло времен испанского владычества и ломбардской чумы всё еще кажется ему живым общественным злом. Он до того проникается благородным негодованием, что хватает первую подвернувшуюся ему под руки притупленную, заржавевшую рапиру из своего антикварского хлама, и яростно нападает на оживленное его собственным воображением привидение давно отжившего противника. Манцони забыл, что целые два века – и каких два века – отделяют современную ему Ломбардию от рассказываемых им событий. Странно, что он забыл даже плодовитую деятельность Беккарии и Берри[376], из которых сам он почерпнул не мало. Но вовсе не странно, что при всем этом он видит действительное спасение Италии в демократическом католическом пьетизме миланского епископа и странствующего монаха падре Кристофоро.
Читатели Манцони – и даже самые недальнозоркие из них – понимают очень хорошо всю несовременность и неуместность переселения в Италию шотландского барда. Как ни сладко пой он хотя бы родную им песнь – они могут встречать его с временным аматёрским сочувствием, каким, например, в Петербурге встречают итальянских певцов. А они не хотят, при бедности своей литературы, расстаться с упованьями, которые так сказать за глаза они возложили на это произведение, одним своим появлением наделавшее уже много шуму в высших общественных слоях…
К тому же слишком близорукие тогдашние классики не признали в Манцони своего. За то только, что он внес в итальянскую литературу противную им форму романа, отвергающую всякие псевдо-классические единства, они причислили его к «дерзким нововводителям», не уважающим никаких старых авторитетов. Нападения, которыми они встретили вновь появившийся роман, послужили обществу как бы отрицательным признанием его общественного современного значения.
Читатели взглянули на «Обрученных» со стороны прямо противоположной той, с которой смотрел на нее сам автор. Живой образ робкого и мелочно-корыстного и себялюбивого Дон Аббондио заслонил мертвые образцы поэтической добродетели, для которых собственно Манцони написал свою длинную рапсодию.
Так как вся Италия в это время гораздо больше страдала от владычества иезуитов, чем от феодальной анархии, против которой Манцони ищет спасения в пьетизме, то ему и приискали современное значение…
«Обрученные», конечно, не долго бы выдержали безыскусственную критику свободного народного смысла. Но доктринеры, слишком напуганные приметным упадком своего классического авторитета, позаботились спасти этот обновленный и подогретый доктринаризм. «Обрученных» поспешили поставить на искусственный пьедестал какого-то смешанного романтически-классического единства, вне всяких нападок разумно свободной критики, проповедуя детям в школах недосягаемое превосходство этой безжизненной рапсодии над всяким живым художественным проявлением…
Литературно-общественное значение Манцони ограничивается тем, что страницы его прозы заучиваются в школах наизусть вместе со стихами Данта и Ариоста. Попытка поставить его патриотом-родоначальником современной итальянской литературы не удалась и не выдерживает никакой критики…
Манцони даже не делает школы. Он стоит по обыкновению особняком между итальянскими романтистами…
Флорентиец Джованни Розини – автор другого романа: «Монахиня из Монзы[377]» (La Monaca di Monza) вяжется с автором «Обрученных» почти одной случайной, внешней своей стороной.
Репутация ломбардца Манцони задела муниципальное самолюбие Тосканы. Розини задумал рассказать эпоху из истории своего родного города общедоступно, как Манцони историю своей ломбардской деревушки. Уступая весьма распространенному тогда предрассудку, основанному отчасти на сделанном уже здесь замечании, – что частный роман интересует больше, чем история, – Розини счел нужным сгруппировать события выбранной им эпохи вокруг двух протагонистов – непостоянного любовника и пылкой монахини аристократического происхождения, гордой, более ревнивой, чем влюбленной, больше от скуки бездействия и одиночества, чем из страстной любви к своему похитителю, оставившей монастырь…
