Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [115]
Таким образом, приготовился тот богатый народный лирический материал, которым прежде других сумел воспользоваться Россини, за ним Беллини… Итальянское искусство ожило вновь со всей страстной, молодой силой народного лиризма в итальянской опере…
От того ли, что по другим отраслям искусства не явилось гениев, равносильных этим новым патриархам музыки, или от того, что поприще музыки было обширнее, сильнее, свободнее от подавляющих авторитетов, от того ли наконец, что лиризм доступнее музыке, чем пластике и поэзии, или от совокупного действия всех этих причин вместе, только ни пластика, ни одна из отраслей литературы не сумела так полно усвоить себе этот живой элемент – не расцвела так пышно и художественно…
Проследить постепенность хода развития или упадка всех их здесь нельзя. Замечу только, что поэзия расцвела и поднялась до живой, общедоступной изящности в двух единственных итальянских лириках: Леопарди и Джусти. В живописи попытки Айеса (Науег) в том же роде вышли слабы и удались меньше, чем в половину, потому что художник этот не нашел в себе сил относиться самобытно и непосредственно к своему предмету… Скульптура, как-то неожиданно перешагнув черезо всякий лиризм, от балетной грации Кановы перескочила к полному реализму стоящего совершенно одиноко и изолированно Дюпре[371].
Но классицизм, дойдя до последней крайности, не мог оставаться на ногах.
В Монти, благодаря горячей оппозиции, которую встречал этот ученый трагик в молодом поколении искренних патриотов – итальянский псевдоклассицизм поднимается несколько из той холодной пропасти напудренных красот, в которую обрушился он с Метастазием. Но и сам Монти, воодушевляемый враждою к нововведениям «дерзкой северной школы», остается также бездушен, как и его предшественники. Несомненная талантливость его служит только новым доказательством того, что на избранной им дороге талантам нечего другого делать, как кастрироваться, – становиться бесплоднее и бездушнее.
Положение его противников, называемых здесь неоромантиками (я сказал уже, что итальянский романтизм не собственно романтизм), точно также почти безнадежно. Успех, который они временно здесь имели, имеет смысл только политической демонстрации.
Уго Фосколо (Ugo Foscolo) со всем своим патриотизмом («Письма Якова Ортис»[372]) кажется здесь немцем. Луиджи Каррер, самый талантливый и живой из поэтов этой эпохи, сознает непрочность своего положения и стремится выйти из него. Но куда? Этого он сам не понимает. Отвергая авторитеты, он сам тем не менее остается под их влиянием. Его тянет к жизни – но она слишком противоречит заранее выработавшимся в нем взглядам на нее и на все. Той прелести, которую сумел найти в ней Беллини – он не видит. Он ищет убежища в политиканстве. Сам примечает, как талант его слабеет на этой скользкой дороге. Отсюда трагический характер всей его жизни и деятельности, закончившейся неискренним отступничеством…[373]
Между тем, основные условия быта всей Европы изменяются. Перемена эта чувствуется конечно и в Италии.
Литература, выработавшаяся в доктринаризм, отказавшаяся от национальности и от народной жизни, не может отказаться от самой себя. Доктринеры, убежденные в своем паразитстве на итальянской почве, оставляют всякую заботу о том, чтобы натурализироваться, приобрести себе права гражданственности. Они стремятся к космополитизму, не отказываясь от археологической гордости своим прошедшим, но вместе с тем подчиняясь иностранным образцам, увлекаясь – или правильнее, стараясь увлечься общим потоком.
Противоречия эти все воплощены в слишком прославленном Александре[374] Манцони (его роман: Обрученные «I promessi sposi»).
Манцони является как бы примирителем двух враждовавших школ. Вносит конечно нечто новое, не вполне свое – а заимствованное. Как всякое примирение в подобных случаях, он вял, дряхл, без энергии. Но как всякое примирение, он принимается с восторгом легко утоляемым большинством.
Рассматриваемый исключительно как подражатель Вальтер Скотта, Манцони должен бы занять одно из самых почетных мест в их многочисленном войске.
Он не столько из подражательности принимает за образец шотландского романиста, сколько из сродства с ним. Манцони мог бы быть и без Вальтер Скотта. Но только едва ли его длинный роман был бы прочтен и принят, если бы вальтер-скоттовский жанр не был уже так прославлен.
Появление Манцони всего больше польстило итальянскому самолюбию. В то время, как вся Европа была полна славой Вальтер Скотта и готова была признать превосходство английской литературы – итальянцы были детски рады возможности сказать: «у нас есть свой Вальтер Скотт».
Критики стали отыскивать новых и самобытных достоинств в его романе «Обрученные», с той же терпеливой, антикварской любовью, с какой сам автор отыскивал в ломбардских летописях подробности о своих бедных героях. Достоинства, конечно, нашлись. Скопированная чрезвычайно верно природе фигура сельского католического священника (Дон Аббондио
