Неаполь чудный мой - [22]

Улицы, где чесали шерсть, улицы шелка и шелковичных червей, средневековые улицы ткачей – там везде тоже текла вода, в которой стирали ткани. Узкие закоулки, куда сливали нечистоты и выкидывали мусор, а иной раз просто объедки (переулок Тоццоле назван так от слова tozzi – куски черствого хлеба, которые сюда выбрасывали), омывались дождевой водой или той, что выплескивали из ведер. А отголоски слова “море” и наименований его многочисленных обитателей сохранились в названиях других улиц, например переулок Тофа означает “переулок дырявой раковины”. И этот список можно продолжить.

* * *

Однако на улице Караччоло все пути воды пресекаются. Здесь начинается Тирренское море. Дождевая вода, которой богат город, термальные воды, жидкие отходы рынков, городская канализация, подземные реки – все это стекается сюда и здесь останавливается.

На берегу моря по воскресеньям город пытается свершить старинный обряд прощания с мореплавателями. Горизонт перестал быть бесконечным, но оттуда, из порта, по-прежнему отправляются в путь.

Рабы джоггинга в гетрах и спортивных шапочках, совершающие пробежки от Мерджеллины до Кастель-дель-Ово и заскакивающие по пути в окрестные бары за напитками, восполняющими дефицит минеральных веществ в организме, тоже отправились бы в плавание, если б могли.

И семейства, прогуливающиеся по центру и покупающие мороженое. И мальчишки на скейтах. Рыбаки, которые продают ракушки рядом со своими лодками, уходят в плавание, но возвращаются.

Ближе к закату в любую погоду неаполитанцы целыми семьями спускаются к порту Беверелло, чтобы поглазеть на отплывающие корабли “Косты” или “Гримальди” [51] , похожие на пришвартованные к берегу небоскребы. Когда они стоят в порту, кажется, что они превосходят размером Кастель-Нуово. Зеваки приходят на пристань, туда, где отдают швартовы, и смотрят, как эти тридцатиэтажные громады с каютами, барами, ресторанами, дискотеками и бассейнами медленно удаляются от берега.

Корабль усеян огоньками, словно торт свечками, на фоне неба цвета индиго, и на борту у зрителей нет ни друзей, ни родственников.

Неаполитанцы приходят туда, чтобы засвидетельствовать свое почтение – но не тем, кто отправляется в путь, а самому стремлению в него пуститься, и страху перед ним, и самому пути, когда остается только смотреть на море с борта корабля.

* * *

Городские пристани вдруг начинают казаться мне морской пастью Неаполя, его челюстными костями – наверное, по созвучию [52] . Гипотетически в ходе будущих археологических раскопок может выясниться, что порт Мерджеллины, порт Беверелло и множество других портов в Монте-ди-Прочида, в Байях, в Поццуоли, образуют собой нечто вроде окаменелых останков челюсти динозавра, покоящейся в воде. Еще одна граница жидкости – кости. Однако и в костях тоже есть жидкость. Например спинномозговая – в человеческом теле она желтая. А какого цвета спинной мозг Неаполя?

Наконец, именно там, где городу пристало бы проявить дружелюбие и открытость, возникли охранные сооружения и ограды: территорию вокруг американского посольства на улице Караччоло, разместившегося в особняке сороковых годов, постоянно патрулируют военные джипы, а городской парк, некогда открытый, полный воздуха и света, нынче из соображений безопасности обнесен латунными решетками, похожими на тюремные.

Неаполь живет на осадном положении и страдает от него, всерьез не выказывая протеста. Залив – это закрытое море: как писал Раффеле Ла Каприа, в этом виноваты Соррентийский полуостров и Искья, из-за которых море кажется островом.

Здесь оканчиваются алхимические воды Неаполя и начинаются метаморфозы – в том мире, от которого Неаполь зачастую оказывается отрезанным.

4 Terra, materia [53]

На улице Седиле-ди-Порто еще сохранилась маленькая гостиница, где иногда останавливаются компании приезжих из Эмилии, и это значит, что пространство между переулком Черрильо и садами маленькой площади, за зданием Биржи, которой в XVII веке еще не существовало, по-прежнему может дать пристанище путешественникам.

Кажется, эта гостиница называется “Нептун”, и это вполне сочетается с морской ракушкой на шляпе путешественника. Конечно, ракушка – символ того, что путешественник держит путь в Сантьяго-де-Компостела [54] , с бесконечным количеством остановок от Италии до Франции, до Испании и даже дальше. Однако в данный момент он находится в Неаполе, и, если сегодня он заглянет в переулок за площадью Биржи, по-видимому изображенный на “Семи деяниях милосердия” Караваджо, он не сочтет неподобающим остановиться в гостинице, названной в честь одного из морских божеств.

В самом деле, ракушка – единственный символ моря на этой картине, заказанной в морском городе, действие которой разворачивается на одной из его улиц, куда не проникает свет и откуда моря не видно.

Зато там есть добрый самаритянин, молодой дворянин, совсем мальчик, с плюмажем и кружевными манжетами, в кожаных перчатках. Он отдает свой ярко-красный плащ нагому, распростертому у его ног, но это лишь уловка художника, потому что плащ представляет собой просто кусок ткани и больше похож на занавес, который комедианты снимают по окончании представления.