Не жалею, не зову, не плачу... - [7]

две. А вторая отказала, возможно, пиелонефрит. Окончательный диагноз поставит

вскрытие, обязательно в присутствии оперуполномоченного. Бывало, под видом

покойника из морга вывозили живых – в побег. Прозектор Мулярчик рассказывал,

что во время войны умирало столько, не успевали вскрывать, и чтобы не дать

зевака, учредили на вахте бдительную кувалду. Доставляют на телеге трупы, вахтёр

берет пудовый шутильник, и с размаху штампует каждый череп. Если затесался

живой среди мёртвых, попробуй теперь сбежать. Мулярчик трепло отменное, но в

лагере выдумка в нашу пользу важнее правды. Мы с ним работали бок о бок, делали

одно дело, но он такое рассказывал про нашу работу, я даже вообразить не мог. Он

был творец фольклора, сидел уже лет пятнадцать и был типичный лагерник, мастер

трёпа, любой случай он с ходу перевирал. Бывают книги для взрослых, роман «Дон-

Кихот», например, а надо сделать для детей, «Детгиз» делает. Так же и Мулярчик

всякое событие делал достоянием зековской байки, переиначивал, чтобы всё против

режима, против кума, бил в одну точку и довольно умело. Тоже ремесло своего

рода, есть такие драматурги. Спорить с его подачей было трудно и даже опасно – он

тебя заплюёт. Он всегда будет прав со своим враньём, а ты никогда со своей

правдой. У него, можно сказать, партийность в изображении действительности.

Заходит Мулярчик в палату к блатным и начинает этакой валторной, бронхитным

зековским тембром, глуховато-хрипловатым: «Приканал ко мне в процедурную

Папа-Римский перевязать себе переднее копыто. Поставил термометр между ног и

прёт на меня буром, чтобы я перед ним на цырлах. А я ему от фонаря леплю: ничем

не могу помочь, гражданин начальник, нет стерильного материала, не могу же я вас

перевязывать половой тряпкой. А он на меня рычит, сука – молчать! Перевязывай,

чем хочешь, найди, достань! Но, братцы-кролики, разве я могу позорить свои

честные зековские руки? Нет, говорю, бинтов, гражданин начальник, нельзя вас

инфицировать, ваша ненаглядная жизнь нужна родине и товарищу Сталину. А он

смотрит и видит – на столе у меня лежат бинты в упаковке и по-русски написано во-

от такими,– здесь Мулярчик показывает руку по локоть и покачивает ею

выразительно, артистично,– вот такими буквами написано: «Бинт стерильный». По

слогам прочитал, падла, еле-еле разобрал, у него даже двух классов нету. Хватает

термометр и по горбу меня, по горбу. А мне только того и надо, я ноги в руки, и

дёру. Так и не перевязал, господа босяки».

Зека одобрительно посмеиваются, здесь не имеет значения, верят они или не

верят, главное, Мулярчик попал в жилу, спел правильную песню. А как было на

самом деле? Сижу я в процедурной, выписываю требование в аптеку на завтра,

влетает очумелый Мулярчик: «Атас, режим!» – головой крутит, руками шарит, нет

ли чего у нас тут на глазах запретного? Заходит Папа-Римский. Едва он переступил

порог, как Мулярчик двумя руками выхватил из-под меня табуретку и ринулся к

Папе с таким рвением, будто сейчас уложит его на месте одним ударом. «Садитесь,

гражданин начальник, прошу вас! Слушаю вас!» Лебезил, сопли ронял, сыпал

мелким бисером без умолку, перевязал его по высшему разряду и проводил

фокстротным шагом до выхода из больницы. Никакого термометра, конечно, у Папы

не было, он и без палки хорош, одного его взгляда боятся.

Но Мулярчику надо отдать должное, он умел абсолютно всё – и уколы, и

вливания, и перевязки, банки, клизмы, вскрывал трупы, под микроскопом мог

лейкоциты посчитать и РОЭ определить. Посадили его перед войной, он устроился

санитаром в морге, сначала трупы хоронил, потом начал их вскрывать, кантовался

всё время вокруг санчасти – то хвоеваром, людей от цинги спасал, отвар кружками

выдавал, то раздатчиком в столовой, то медбратом, потом фельдшером, одним

словом – универсал.

Был Мулярчик и нет его, неделю назад освободился, и некому теперь

вскрывать Матаева. Пульников не может, руки для операционной бережёт, чтобы

трупный яд не попал. Олег Васильевич занят на амбулаторном приёме. Ясно, что

вскрывать придётся мне. В институте мы ходили в прозекторскую на Уйгурской,

смотрели, как вскрывают патологоанатомы, но сами не прикасались. Лагерь всему

научит, тем более, моя задача знать и уметь как можно больше. На втором курсе мы

проходили в анатомичке неврологию, требовалось скальпелем и пинцетом выделить

тонкие ниточки на всём протяжении нерва со всеми его ответвлениями. Ассистентка

по анатомии Наталья Арнольдовна Урина поручила мне отрабатывать самый

сложный нерв – фациалис, лицевой, на женском трупе. Я это с блеском сделал,

выделил все паутинки, но в тот самый день, когда надо было демонстрировать

ювелирную мою работу, труп со стола убрали. Оказалось, женщина погибла от

укусов бешеного волка, только сейчас узнали, а вирус бешенства очень стойкий.

Убрали труп, но я не взбесился – ещё одно доказательство, что препарировал на