Не жалею, не зову, не плачу... - [16]

превознес, разве что Б. Пастернак: «За древней каменной стеной живёт не человек –

деянье, поступок ростом с шар земной». Позади меня стояли двое зелёных с

саблями наголо, как положено в трибунале, в дверях теснились человек пятнадцать

офицеров, и видно было, они за меня, знают обо мне от студентов, мои дневники

попали в дело после обыска, все читали, кому не лень. И пока председатель

трибунала, рыжий, лысый, безбровый, рыжим в рай не попасть, выговаривал

приговор, в дверь проталкивались всё больше военных. Они знали, прокурор

потребовал мне минимум – пять лет, знали, что есть люди, которые хлопочут, чтобы

мне дали как можно меньше, но они также знали, что есть люди, которые хлопочут,

чтобы дали как можно больше и отправили как можно дальше. Приговор прозвучал,

восемь лет, они все вышли, и дверь закрылась, а я лечу дальше с двумя

архангелами за спиной…

«Кто делал операцию зека Ерохину?» – вяло спросил Дубарев – «Начальник

стационара Глухова, зека Пульников и я». – «Ты мне на Глухову не сваливай». – Его

грубость укрепила мою настырность. Я не думал на неё сваливать, а теперь буду. Не

только от страха, но прежде всего от его наглости. «Продолжай давать показания».

Как всё-таки действуют юридические словечки, чёрт бы их побрал. – «Было две

операции, сначала грыжесечение старику, делала Глухова». – «Опять?!»

Можно понять Дубарева, перед ним букет – он держит в Шизо того хмыря, что

пырнул ножом хлебореза, надо разобраться с санчастью, где от пустяка умер

человек, надо родственникам Ерохина что-то ответить, они ждут, знают уже

расписание поездов, гостей созвали. Ерохин честно отсидел, можно сказать,

исправился, а его тут, в санчасти, прирезали. Родственники будут жаловаться, могут

снять последнюю звёздочку с погон младшего лейтенанта Дубарева, а до пенсии

ему ещё трубить и трубить. Вот такая ситуация. Гибель человека надо уравновесить

сроком кому-то из нас. Судя по тону, Дубарев выгораживает Глухову, а меня хочет

притянуть за уши. Я объясняю, в одиночку хирург действует только в безвыходных

обстоятельствах, а в нормальных условиях стационара оперируют трое как

минимум, а то и четверо.

«Почему ты хочешь скрыть, что оперировал Пульников? Глухова терапевт, а

не хирург». – «Она врач и обязана делать всё. В этот день она сама оперировала

больного с грыжей. Пульников был ассистентом. Я отвечал за инструментарий». –

«Ты мне ответь одним словом: кто оперировал зека Ерохина?» – «Одним словом

нельзя. Оперировали трое: Глухова, Пульников и я, зека Щеголихин». – Мою правду

он расценивал как попытку выкрутиться. – «Врач Дикман показывает, когда она

вошла в операционную, то оперировали двое – зека Пульников и зека Щеголихин. У

больного уже не было пульса, он умер по вашей вине. А Глухова стояла около

столика с инструментами. Хватит врать!» – «Когда больной потерял сознание,

Глухова растерялась, ушла от стола, и приказала мне стать на её место».

Он уловил в моём голосе железо, не пробьёшь. Молча начал писать, макая

ручку в низенькую чернильницу. Он сидел, а я стоял, хотя в кино следователи

предлагают сесть, закурить, располагают к откровенности, сопли разводят. Здесь же

нет – я посижу, а ты постой, срок у тебя длинный, еще насидишься. Стою, смотрю в

пол, шапка в руках. Желтоватые плахи выдраены, на такой плахе раньше рубили

головы. Перевёл взгляд на сейф, там шкатулка лакированная, выложена соломкой

желтенькой. Такие поделки я видел у больничного раздатчика Феди Пионерки, ему

кто-то делал за миску каши. Такая же была в амбулатории у капитана Кучмаева. А

Пионерку утопили воры в больничной ванне. Чисто и без последствий.

«Распишитесь». – Он вертанул лист, придерживая пальцем за уголок.

Полагается прочитать, но мне плевать, подписываю. Шустришь ты, Дубарев,

черноту раскидываешь, но это не моё, а твоё подлое дело, не хочу я взирать на

твои грязные каракули. Бланк, между прочим, знакомый, типографский, чёрные

буквы поверху: «Протокол допроса обвиняемого». Он действительно мне клепает

дело.

«Иди в барак, вызовем». Я пошёл. «Стой!» Я остановился. «Закурить есть?»

У него совсем другое лицо, не хамское, простецкое, будто мы с ним оба зека, и есть

о чём поговорить. – «Я не курю». – «У меня в тебе как к врачу личный вопрос.

Сядь, посиди». Я сел на скамью, смотрю, слушаю. – «Сердце булькает, понимаешь?

Что это может быть? Бульк-бульк! – а потом опять ничего. – Он пальцем покрутил

слева по своему кителю, несколько даже смущённо, что вот про себя заговорил. –

Переворачивается. Сижу-сижу, а оно бульк – и перевернулось».

Возможно, экстрасистола, бывает при неврозах, при ревматизме, миокардите,

при всяком нервном напряжении. – «Вы можете у себя найти пульс?» Он протянул

мне руку, из рукава вылезло нечто удивительно хилое, бледное, с синими венами, он

истощён как последний доходяга. – «Вы сами найдите пульс. Если заметите, что