Не жалея жизни - [33]

Обуреваемый тревогами, Андрей как-то решил отвлечься от дел на день-два и съездить с Рамазаном в Экибастуз: подшефные горняки давно хотели услышать его рассказ о годах революционной работы в подполье.

* * *

Из-за мелких хлопот в дорогу отправились поздно, и в Экибастуз добрались почти под утро. Аверин не решился будить знакомых, и коротать остаток ночи пришлось на постоялом дворе. Спустя полчаса на их скамейку уселись еще двое путников. Один из них тут же уронил голову на плечо соседа и уснул. Другой пытался какое-то время бороться со сном, но затем прислонился к стене и, слегка запрокинув голову, тоже начал потихоньку храпеть. Его заостренное в полусумрачном свете избы лицо показалось Андрею знакомым. В памяти всплывали один за другим этапы жизненного пути: Забайкалье, Амурский край, Омск, Семипалатинск, Горный Алтай, Константиноград, Кременчуг, Усолье, Иркутск…

«Стоп, конечно, Иркутск. 1908 год, декабрь, пересыльный пункт. Прибыл новый этап, и в камере вспыхнула драка — среди анархистов и эсеров оказались уголовники. И как же этого человека тогда избили! Ему повредили, по словам тюремного врача, одно из сухожилий шеи. Точно, точно. Впервые увидел я его тогда. Потом весной с неделю снова побыли вместе в Александровском централе. Кто же у меня в тот раз был напарником по нарам — Краковецкий? Нет, этот эсеровский военспец попозже появился, к осени. А тогда? Никак, сам господин Гоц?[91] Пожалуй, именно он. О, перед Гоцем сей путник готов был в лепешку разбиться, чуть ли не в рот ему глядел».

Даже теперь, вспоминая моменты пребывания в страшном Александровском централе, Андрей испытывал необъяснимое уважение к тем, кто прошел сквозь ужасы царской тюрьмы. Но… неисповедимы пути людские… Волей обстоятельств тогдашние временные попутчики в борьбе с самодержавием стали непримиримыми врагами теперь.

Прервав нарастающий бег памяти, Андрей толкнул в плечо задремавшего Рамазана, кивком головы показал на выход. На улице кратко объяснил Рамазану суть дела, наказав ему ни при каких обстоятельствах не упускать из виду этого человека. Добавил, что сам он сейчас срочно попросит милицию провести проверку документов обитателей постоялого двора и временно задержать парочку каких-нибудь подозрительных лиц.

— Ты постарайся в момент проверки быть рядом с ним. Следует знать официальную версию его маршрута. На всякий случай запомни его предполагаемые клички «Роман», «Ключ», «Учитель». Когда-то у него была фамилия Алякринский. Главное, не потеряй его из виду. Мне придется срочно вернуться в Павлодар. Рассказ о юности, о революции вновь переносится. А сейчас бегу к рудничному начальству просить машину.

…Через три часа Аверин снова был в городе и вскоре беседовал в уездной конторе связи с Макашем. Собственно беседа длилась две минуты. Договорились о том, что Макаш приведет к концу дня в кинематограф Василия Николаевича.

В кино крутили очередную мелодраму. Зал был полон.

Минут через пятнадцать после начала, когда большинство сидевших в зале внимательно следило за происходящим на экране, где герои неистовствовали в бурном танце, и местный тапер, подлаживаясь под них, буквально выдавливал из старенького пианино звуки аргентинского танго, Аверин и Тимофеев потихоньку выскользнули на улицу. Разговор пришлось вести в маленькой сторожке заброшенного магазина.

Андрей, вкратце обрисовав свою неожиданную встречу с Алякринским, предложил Тимофееву проанализировать возможные варианты поведения на случай его повторной беседы с Зябкиным. Сошлись на том, что следует, якобы после непродолжительных колебаний, дать согласие включиться в деятельность подполья. Причем, если разговор пойдет легко, то неплохо, вроде бы случайно, упомянуть о людях, с которыми жизнь сталкивала в прошлом, — они, мол, действительно, умеют и могут кое-что делать для настоящей организации. Почудилось, вроде бы, что видел здесь «Романа», и т. д.

— Главной, мне кажется, во всем этом должна быть наживка с «Романом», — произнес Аверин. — При нынешней-то их скудости с кадрами этот намек непременно станет известен руководству подполья. Оно обязательно посоветуется с высоким гостем.

— А гость возьмет и задаст стрекача. Он ведь, по твоим же словам, стреляный воробей. Как будем тогда?

— Думаю, пока Алякринскому бояться нечего. Он считает себя нерасшифрованным, а кличку «Роман» могли иметь многие. И насколько я знаю людей его склада, они слегка тщеславны. Конечно, с точки зрения большевистского подполья предложенный мною шаг не очень надежен.

— Так почему ты мне его рекомендуешь?

— Видишь ли, эсеры, заимствовав у революционеров-народников идеологию, не сумели перенять искусство политической организации подполья, соответствующих правил конспирации и т. д. Не случайно в свое время царская охранка буквально нафаршировала эсеровские комитеты, кружки и группы своей агентурой. Мой расчет отчасти построен на известном неумении эсеров строго соблюдать правила конспирации. Это видно даже из того, что прощупывать тебя поручили содержателю явочной квартиры. Значит, у них очень худо с кадрами, прежде всего с опытными. Им пока везет — мы тоже не имеем столько подготовленных людей, сколько хотели бы. Ты должен прозрачно намекнуть тому, кто пытается тебя завербовать, о своих сомнениях в успехе задуманного здешним подпольем дела. Если все же эсеры будут уговаривать, настаивать — иди, но передай Зябкину, что у тебя есть ряд предложений по работе, которыми ты хочешь поделиться с одним из тех, кто пользуется правом оценки и решения. В дальнейшем, если не возникнет осложнений, то осторожно, как бы мимоходом, говори о встречах с редактором бывшего самарского издания эсеров «Земля и воля» Иваном Ивановичем Девятовым. Довелось, мол, также видеть Вольского, Брушвита, Гоца.