Не зарекайся - [23]

Отвлекшись от разглядывания пейзажа и взглянув на кавалера, задавшего нелегкую задачку, Юля усмехнулась кривовато, подумав, что такие просьбы обычно звучат до сексуального общения.

- Что именно ты хотел бы узнать? – пожала девушка плечами, негласно соглашаясь разоткровенничаться.

Алекс задумался на минуту, а потом тоже повел плечами:

- Все. Расскажи мне все.

- Ого, в голове сразу стало гулко и пусто, - улыбнулась Юля, но отшутиться не удалось.

Саша наклонился вперед, сложил на столе ладони в замок, и всем видом принялся выражать готовность выслушать долгий рассказ.

Юле же вдруг расхотелось обнажать душу. Что она может поведать ему такого, чего он не знает сам? Она росла на его глазах, была перед ним как на ладони - все ее давние интересы, увлечения и хобби вызывали у Александра Сергеевича сардонический смех. По крайней мере, так было прежде.

Сейчас, в этом ресторане – среди уютного древесного запаха, в полумраке, после обнажающего души соития на берегу реки, Юля смотрела на красивое лицо собеседника, искала в глазах отголоски былой надменности и не находила. Но, это обстоятельство не успокаивало, а настораживало – девушка не могла поверить, что ему, в самом деле, интересно. Ведь не может же наследный принц увлеченно слушать болтовню крестьянки. Юля утрировала, но дело обстояло именно так – она не чувствовала себя на равных с ним – выпестованным и лелеемым директорским сыном.

- Давай помогу, - нарушил Алекс тишину. – Начнем издали, от самых истоков. Расскажи о детстве, Юль.

Он словно ее заворожить пытался, смотря, не отрываясь, глаза в глаза. И это сработало бы, затронь он менее болезненную тему.

И что такого могла она рассказать, чтоб не пришлось краснеть? Юля стеснялась своего детства – до центра, до знакомства с нормальной жизнью.

- Все, что я могу сказать о детстве – одно единственное слово и оно непечатное. Сам догадаешься какое, чтоб не пришлось вслух говорить? И еще то, что часто мучаюсь желудочными болями, потому что в детстве мне приходилось голодать. Именно поэтому сегодня вместо жирных свиных ребрышек я заказала рыбу на пару.

Алекс ожидал чего угодно: долгой, проникновенной и душещипательной истории, но не такого некрасивого признания. Он и сам не знал, для чего принялся бередить Юлины воспоминания. Может, хотел узнать ее получше, или понять, что именно в ней так его привлекало.

Но, ее ответ только подчеркнул пропасть между ними.

Чтобы не плодить неловкость, Алекс промолчал. Да и что он мог сказать? Его детство было сытым и стабильным. Он не знал, что такое грызть кусок сухого хлеба два дня подряд.

Юля знала, что он опустит глаза, когда услышит ее «рассказ». И он опустил.

В этой неловкой тишине и заключалась вся неприятная правда. Им никогда не стать одним целым, каким только могут быть родственные души, родные люди. Они могут сколько угодно заниматься сексом – добротным, страстным, сжигающим дотла, но большего им не достичь. Не пересечь черты, не стать близкими по-настоящему. Ведь можно вместе спать и вместе просыпаться, оставаясь при этом чужаками друг для друга.

И разъединяло их отнюдь не противоположное от сытости детство само по себе, а то самое классовое неравенство, от которого не избавиться, разбогатев или обнищав. Раб остается рабом, даже если с него снять ошейник и отпустить на все четыре стороны, дав вольную. Потому что рабство и неравенство – в голове. Юля будет помнить свое унижающее достоинство прошлое, даже если покорит поднебесную. Будет стыдиться, и увиливать от расспросов, избегать таких прожигателей жизни, как сидящий напротив папенькин сынок.

Алекс же, даже при большом желании, не способен понять ее. Наверное, в этом была вся разница.

Настроение оказалось испорчено. Испарилась та непринужденная легкость, что робко пролегла между ними. Юля продолжала комкать салфетку, Алекс смотреть на переплетенные пальцы. В такой атмосфере их и обнаружил официант, что принес заказ.

Ели, переговариваясь о пустяках, чтоб хотя бы немного вернуть вечеру былого уюта. Алекс рассказывал о Штатах, о работе, хотя ему те самые зажаренные ребрышки поперек горла ставали. Он то и дело мысленно возвращался к Юлиному лицу, когда она о голоде говорила. Ему было интересно – тем самым черным любопытством, когда люди всматриваются в ужасные реалии: будь то культя калеки или застывшая посмертно гримаса: и страшно смотреть и невозможно оторваться. Как это – голодать, хотелось спросить Юлю. Что это значит – плохо поесть раз в день или вообще не принимать пищу неделями. Но, спрашивать не решился. Не хотел снова увидеть ее побледневшие щеки и отсутствующий взгляд.

Обошлись без десерта.

- Поздно уже, - сказала Юля, доставая бумажник. – Завтра работать нужно, перевод сдавать скоро.

- Я заплачу, - неприятно удивился Алекс ее порыву.

Пусть в Штатах он досыта насмотрелся на феминисток, что готовы были придушить его, но заплатить за ужин или за свою долю, Юлин порыв его почти что обидел.

Девушка подумала с полминуты, глядя на его нахмуренные брови и кивнула.

- Ладно. Спасибо за вечер.

Алекс расслабился и вложил купюры в папку.

По дороге снова по большей мере молчали. Переговариваться после сытной еды было лень. Да и такая уж была основа у их взаимоотношений – молчать. Смотреть, касаться, целовать, но не разговаривать.