Не вошедшее в сборники - [8]

Раз жена полковника Спраггинса устраивала вечеринку с мороженым. Для нас, парней, во втором этаже отвели большую комнату, чтобы там оставить верхнюю одежду, причесаться и нацепить свежие воротнички — мы принесли их, засунув за шляпные ленты. Короче, как принято в высшем свете, отдельное помещение для марафета. Немного дальше по коридору для девушек тоже была комната, они там пудрились и наводили красоту. Наши ребята — то бишь «Общество содействия кадрили и хорошему настроению жителей г. Сан-Августин» — как водится, натянули веревочку внизу, в зале, где танцевали.

Нам с Вилли Роббинсом случилось быть вдвоем в мужской комнате нет, это называлось «гардероб» — когда Майра Элисон, вечная озорница, проходила мимо по пути из девичьей комнаты вниз. Вилли стоял перед зеркалом, с великим тщанием и ответственностью приглаживая белесую лужайку у себя на макушке, что, по-видимому, без боя ему не удавалось. А Майра — ей бы что-нибудь учудить, жизнелюбке! Она остановись и сунься к нам. Хороша она была, нет спору. Но я помнил о Джо Гренберри. Да и Вилли помнил, но вздыхать и охать вокруг Майры все равно не прекращал. Упорство его осадной стратегии не слишком увязывалось с молочными волосами и фарфорового цвета глазками.

— Привет, Вилли, — говорит Майра. — Наряжаешься?

— Да, — отвечал он. — Хочу глядеть молодцом.

— Хотеть — не быть, Вилли, — сказала Майра со своим особым хохотком и скрылась.

Этот ее хохоток был самым издевательским звуком, какой мне приходилось слышать в жизни, после настырного дребезжания пустой войсковой кухни сквозь техасскую шляпу.

Майра ушла, а я смотрю на Вилли. Он в одночасье спал с лица — ты бы сказал, Билл, что ее слова возмутили его душу. Правда, я не замечал, чтобы Майра тогда или еще когда говорила что-нибудь особо оскорбительное для мужского достоинства. Но Вилли был совершенно убит, уничтожен — и представить трудно, до чего.

Потом, когда мы уже при свежих воротничках спустились в залу, Вилли к Майре ни разу за весь вечер не подошел. Вообще, он был не малый, а простокваша, и ничего удивительного, что против Джо Гренберри никаких шансов не имел.

На следующий день погиб линкор «Мэйн», и вскорости затем, по-моему, Джо Бейли[3] — или Бен Тиллман[4], или, не знаю, правительство — в общем, кто-то там объявил войну Испании.

Понятно, с южной стороны линии Мейсона и Хемлина[5] все знали, что Северу в одиночку эдакую громадную Испанию нипочем не разбить. Так что северяне кликнули клич о помощи, и наш браток-мятежник отозвался. Песню сложили: «На зов твой, папа Вильям, идем, сто тысяч сильных, все вместе, как один». И старые границы, начерченные маршем Шермана[6], и Клан, и хлопок по девять центов за фунт, и указы, чтоб черным на одних трамваях с белыми не ездить — все забылось, сразу. Мы стали — единая неразделенная страна совсем без Севера, с крохотным Востоком, довольно приличным ломтем Запада и Югом, широким и ярким, как первая заграничная гостиничная наклейка на новехоньком восьмидолларовом чемодане.

В стае псов войны был бы, разумеется, недочет без стрелков — санавгустинцев из четвертой роты четырнадцатого техасского полка. Наша рота в числе передовых высадилась на Кубе и вселила страх в сердца врагов. Историю войны я рассказывать не буду, я ее сюда приплетаю только для полноты рассказа о Вилли Роббинсе, совсем как республиканцы приплели ее к выборам девяносто восьмого года.

Если в ком жила когда-нибудь болезненная доблесть, так в этом вот Вилли Роббинсе. Едва вступив на землю деспотов кастильских, он, казалось, поглощал опасность как сметану кот. Он несомненно ошеломил в нашей роте всех до одного, начиная с капитана. Ты бы ожидал, что он осядет естественным порядком на должности полковничьего ординарца или стража армейского магазина — ан нет. Он прибрал себе партию белокурого юного удальца, который отправляется и возвращается при багаже обратно на свои позиции, а не испускает дух у ног полковника, сжимая важный пакет.

Наша рота попала на участок кубинского театра, где протекала одна из самых сумбурных и бесславных частей той кампании. Дни тянулись, погруженные в петляние по кустарникам и мелкие стычки с испанскими отрядами, что более всего выглядело распрями через силу. Эта война для нас была шуточка и для них безразлична. Чтобы сан-августинские стрелки взаправду бились за честь звездно-полосатого флага — визгливый балаган это был и только, по нашему мнению. А клятым сеньорчикам платили недостаточно, чтобы размышлять, патриоты они или предатели. Время от времени кого-нибудь убивали. Я думал — зряшная смерть. Довелось мне быть на Кони-Айленде, когда я однажды в Нью-Йорк ездил, так там одна из тех машинок, что обрушиваются сверху и называются «русские горки», слетела с рельсов и убила человека в раздутом коричневом пиджаке. Всякий раз, когда испанцы убивали одного из наших, я поражался смерти, вточь такой же горестной и нелепой.

Да. Но речь у нас о Вилли Роббинсе.

Он поринул к брани, лаврам, честолюбивым стремлениям, отличиям, продвижениям и прочим формам боевой славы. И не похоже было, чтобы ему внушали испуг признанные формы боевой опасности, то есть испанцы, артиллерийские снаряды, мясные консервы, порох либо блат обыкновенный. Он шел вперед со своими льняными кудрями и фарфорово-лазурными глазами и пожирал испанцев как ты — сардинки. Войны и громы войн никогда не вселяли в него смятения. Стояние в карауле, москитов, армейский харч, медные трубы и огонь сносил он с равно отменным безразличием. Никто из исторических блондинов не достоин идти даже в приблизительное сравнение с ним, исключая валета бубен и Всероссийскую царицу Екатерину.