Не верь, не бойся, не проси, или «Машина смерти» - [67]

На этом полном оптимизма аккорде мы расстались, и я решил, что пора наконец мне изучить доставшийся такой чудовищной ценой трофей. И с первых же шагов убедился, что, может быть, впервые за много дней мне привалила удача. Едва начав перебирать вытрушенные из бумажника на кухонный стол листки, я обнаружил под знакомым уже нервическим почерком прекрасной Дианы какие-то мелкие закорючки, больше похожие на клинопись, чем на привычные буквы. Повертев их так и сяк, я неожиданно понял, что это и впрямь не буквы. Это цифры, причем, похоже, писавший их то ли был левшой, то ли специально маскировался от случайных любопытных взглядов. Освоившись с манерой записи, я быстро стал разбирать: 283, 65, 174, 312. Что бы это значило? Просто порядковые номера? Или какой-то шифр?

Как часто бывает, разгадка лежала на самой поверхности. В виде листка со знакомым мне уже распоряжением красавицы Барби: «Человек из газеты, он меня не съест. В гараж. Завтра в 8.30». Внизу корячились, толкая друг друга острыми локотками, цифры 217, Я был в гостях у Дианы... постойте, постойте... в среду. А что у нас было в среду? В среду у нас было двадцать первое июля. Вот как просто-то! 21.7. Значит, 283 должно означать двадцать восьмое марта. 65 — шестое мая. 174 — семнадцатое апреля. 312 — тридцать первое февраля... Чушь какая-то! Разумеется, третье декабря. Петрик, вероятно, для памяти, а может, из каких-то других своих вурдалачьих соображений помечал дату каждого хозяйского распоряжения. Отлично, посмотрим, какая нам от этого может быть польза.

Я просидел над разбором листочков из блокнота больше часа, не разгибая спины. И был вознагражден. Разумеется, в массе своей записки представляли собой простейшие бытовые указания, куда и к которому часу подъехать, сколько ждать, иногда просьбы что-то купить, кого-то встретить и тому подобное. Но в этой куче потерявшей всякий смысл и значение бумажной шелухи попадались и жемчужные зерна.

Сначала была странная, на первый взгляд неоконченная запись: «Он выходит, смотри на окно. Если свет погас». Но дата, проставленная внизу педантом Петриком, объясняла все: те же 217, 21.7, двадцать первое июля. Это был мой смертный приговор.

И уже в самом конце, как приз за терпение и труд, я выудил бумажку со следующими словами: «Он сегодня у своей жидовки. Допоздна. Лучше не будет». Под ними рукой Петрика было накорябано 231. Двадцать третье января. Мне даже не было необходимости сверяться с записями в блокноте. На этот раз благодаря все тому же педантизму убийцы (убийственному, так сказать, педантизму) передо мной лежал смертный приговор нефтяному королю Александру Фураеву.

Ну что ж, есть время собирать камни и есть время торговать своей коллекцией. Я снял трубку и набрал номер. Но на службе Фураева-старшего не оказалось. Кто-то, вероятно помощник, избыточно доброжелательным тоном сообщил мне, что депутат захворал, в ближайшие дни на работе его искать не стоит. Это меня не устраивало. Я порылся в блокноте, нашел домашний телефон, и уже через полминуты мне ответил знакомый внятный баритон с генеральской выправкой.

— Нам с вами нужно встретиться. Срочно, — произнес я, стараясь придать своему голосу как можно больше убедительности. — Мне сказали, что вы нездоровы, но дело очень важное.

— А нельзя ли по телефону? — пророкотал он недовольно. — У меня обострение радикулита, я по большей части в горизонтальном положении.

— Как знаете, — ответил я. — Можно и по телефону. У меня на этот раз действительно есть новые сведения об убийстве вашего сына.

Совершенно неожиданно для меня он хмыкнул иронически и произнес с некоторым, как мне почудилось, облегчением:

— А-а, если вы про эту историю с Кириллом... Диана мне ее тоже на днях рассказала. Только что-то не очень верится. Да и не докажешь теперь ничего, не проверишь.

— Нет, — ответил я. — Моя история без Кирилла. И у меня есть кое-какие доказательства, на которые неплохо бы вам взглянуть глазами.

— Записывайте адрес, — ни о чем больше не расспрашивая, решительно сказал Фураев.

И по тому, каким чугунно-глухим сделался враз его голос, я понял, насколько это для него важно. Понял — и устыдился. Мне сейчас предстояло сообщить этому пожилому, не так давно потерявшему сына человеку чудовищную вещь, которая непременно разобьет ему и сердце, и остатки семьи. Но я знал, ради чего занимаюсь этим малоприятным делом. Цена вопроса для моей газеты достаточно высока, чтобы все сантименты оставить у ее подножия. К тому же я утешался тем соображением, что лучше уж пусть он узнает об этом от меня, чем от какого-нибудь бездушного милиционера. К концу пути я почти уговорил себя, что совершаю едва ли не благородный поступок.

Михаил Анисимович проживал в знаменитом Доме на набережной. Каждый раз, оказываясь в этом здании, я мысленно содрогаюсь, примеряю на себя участь его нынешних жильцов и прихожу к неизменному выводу, что никогда не смог бы поселиться здесь. По-моему, это все равно что жить на кладбище — столько здесь должно бродить неприкаянных душ невинно убиенных, их убийц и убийц этих убийц. Но, наверное, я действительно чересчур сентиментален, потому что многие поколения не только начальников, но и деятелей культуры с наукой, нимало не смущаясь дурной славой дома, всегда рвались заполучить здесь апартамент.